— Ничего в этой жизни не исчезает бесследно, — вдруг сказал мне Никулин, когда мы остались вдвоем в лаборатории. — Я вот все не могу забыть своего деда. Что же, душа его совсем исчезла? В это я никогда не поверю.

— А как же марксизм? — спросил я. Но он оставил мой вопрос без ответа. Продолжал:

— Я читал русских философов. Думаю, что и воскрешение человеческих душ не только возможно, но и необходимо.

— Что это ты потянулся к идеализму?

— Многое мы упустили! Дров наломали. Но я не об этом хотел с тобой поговорить.

— О чем же?

— Дело в том, что в колонии ко мне обратился один человек с просьбой помочь ему. Он говорил мне, что хорошо знает тебя и что мог быть полезным в намеченной экспериментальной работе, если, конечно, его утвердят в должности заведующего библиотекой. Я не стал тебе сразу передавать его просьбу, полагая, что тебе она неприятна. Но и не передать эту просьбу я не могу, поскольку этот человек намерен тебе написать, а может быть, уже и направил тебе письмо. Он мне сказал, что располагает интересующими тебя данными о твоей собственной жизни.

— Кто же этот человек? — спросил я.

— Чаинов, — ответил Никулин. — Я так понял, что он как-то был причастен к твоему аресту.

— Не как-то, а просто организовал арест. Ты его раньше знал?

— Откуда?… — ответил Никулин и отвел глаза в сторону. — Я зря тебе рассказал об этом?

— Нет, почему же. А за что он попал в колонию, не знаешь?

— Хищение в особо крупных размерах, использование служебного положения в личных целях, шантаж и вымогательство.

— Неплохой букетик. Значит, должность библиотекаря ему уже купили, теперь надо ее утвердить. Что же, он сам не мог решить этого вопроса?

— Его не принял коллектив.

— А что бы ты сделал на моем месте? Помог бы ему?

Никулин пристально посмотрел на меня. С его лица исчезла мягкая сердечность, глаза глядели жестко, и лицо было холодным, непроницаемым.

— Нет. Не помог. А ты непременно поможешь.

— Почему ты так решил?

— Потому что такова логика твоей души. Ты будешь мучиться, если не поможешь. А это тебе ни к чему.

— Пожалуй, ты прав. Я должен ему помочь. Но как?

— Он тебе письмишко передал, но я его не захватил с собой.

Мне показалось несколько странным все это: и рассказ Никулина, и его явная заинтересованность в судьбе Чаинова, и то, что он письмо забыл дома. Не странным было только одно — жесткость его зрачков: человек с такими зрачками знает, что ему нужно.

На следующий день Никулин принес мне письмо. Оно было распечатанным, но он сказал:

— Письма я не читал, хотя Чаинов сказал мне, что и я могу познакомиться с содержанием послания.

Я углубился в чтение письма, не понимая того, что происходит в этом мире: реальность или мистификация.

'Мы строим одно общее дело, — писал Чаинов, — времена меняются, меняются люди, но вечным останется то общее дело, которому мы служим. Это строительство новой жизни, которому мы посвятили себя. Да, мы с Вами, хотите вы этого или нет, роем один туннель, только с разных сторон. Теперь вопрос стоит так: выйдем ли мы друг другу навстречу или разминемся. Если разминемся, то погибнем, не достигнув общей цели, потому что выйти к свету у каждого из нас не хватит ни сил, ни времени. Я рад, что встретил именно Вас на своем жизненном пути. Поймите меня правильно, тогда, в тех исторических обстоятельствах, было правильным Вас изолировать, и я, честно признаюсь, сделал все необходимое, чтобы Вы попали именно в эту колонию 6515 дробь семнадцать. Это наш общий памятник новому строю и новому человеку. И, как видите, не ошибся. За три года упорного труда, и практического, и теоретического, Вы заложили психологические основы нового воспитания, чем основательно помогли нашему первопроходцу — новатору Павлу Антоновичу Зарубе, которого мы 'пасем' едва ли не со школьного возраста.

А чтобы у Вас была полная ясность о происходящих событиях, то сообщаю Вам, уважаемый товарищ Степнов, что у меня, как и у моих коллег по оружию, были опасения и раньше, а потому мы на крайний случай готовили варианты для временных отступлений. Да, могу признаться Вам как на духу, колония 6515 дробь семнадцать — это наш остров Святой Елены, это наш плацдарм, откуда мы поведем решительные бои с вероотступниками и двурушниками. За нами Россия, а это не какая-нибудь несчастная обесчещенная обиженница Европа, а настоящий хозяин тайги и жизни вообще. Поэтому, закладывая основы этой колонии еще в 1937 году, нами для этой цели был привлечен, как известно вам, бывший меньшевик Макаренко. Мы понимали всю ответственность замысла и сейчас намерены пойти в решительное наступление, используя для этого все резервы и все арьергарды нашего поступательного движения.

Итак, дорогой товарищ Степнов, в том, что я оказался в этом воспитательном учреждении, нет никакой случайности. Меня готовили к этой роли с юношеских лет, вот почему мне понадобилось надежное прикрытие в виде тех страшных преступлений, благодаря которым я приговорен к десяти годам строгого режима. Вам это покажется странным. Вы, наверное, считаете, что я пользовался теми благами, которые 'экспроприировал' у наших врагов. А дело складывалось именно так: хищения как такового не было, я просто изымал баснословные суммы у отдельных лиц, занимающихся якобы политической деятельностью. Не думайте, что Самиздат существовал сам по себе. Нет, дорогой, Самиздат — это прочно организованные связи с Западом, с различными разведками, это мощная материальная база — копировальные механизмы, люди, крупные капиталовложения и прибыли. Несколько дел (шантаж, вымогательство и грабежи) я умышленно провел сам, чтобы не было у меня отступлений. Таким образом, теперешнее пребывание в колонии, может быть, последнее и основное задание в этой скоротечной жизни. О том, что Вам надлежит дальше делать, чтобы шире двинуть фронт наших работ, расскажет небезызвестный Вам подполковник Карнаухов, с которым Вы имели честь встречаться в свое время. Кроме того, при желании Вы и в своей среде найдете нужное лицо, через которое мы сможем беспрепятственно сноситься, обсуждать различные варианты действий, намечать планы в совместной небезуспешной борьбе. С коммунистическим приветом.

Смерть врагам революции! Ваш Чаинов'.

— Сумасшедший, — сказал я. — Возьми, прочти письмо. — Я протянул Никулину чаиновский манускрипт, будучи на сто процентов уверенным, что он знает письмо едва ли не наизусть, больше того, снял копию с этого документа, и не одну: надо же ему и Карнаухову отдать экземпляр и тому же Колтуновскому подкинуть для размышлений, а впрочем, как сказать, может быть, Колту-новский и вне игры. Вот как все в этой жизни оборачивается: думал заарканить Никулина, а сам поймался в его сети, и ничего не сделаешь, и Лапшину не скажешь, а уж Никольскому тем более: вот он и вставил в мое нутро рогатину, а теперь медленно будет этой рогатиной пошевеливать в моих бишкаутах, изнутри будет меня расщеплять. Вот тебе и дружественный Никулин, этакое рыхлое добродушие: 'А как же!' Выходит, и с Чаяновым он не первый год знаком; небось еще тогда вдвоем решали, как меня упрятать в эту самую дробь семнадцать.

— Любопытненько, — мягко сказал Никулин, а, однако, зрачки не убавили остроты, напротив, в желтых кружочках еще подбавилось игл. — Ничего не скажешь…

— А что это за лицо, на которое он намекает? — спросил я в лоб. — Уж не ты ли это?

— Может быть, Лапшин или Никольский? — улыбнулся Никулин. — Любопытненько.

— Что ты зарядил свое 'Любопытненько' да 'Любопытненько'. Такие повторы никчемных слов нужны человеку для обдумывания своих ходов, для выигрыша времени! Твоя-то роль какая?! Я тебя, гада, насквозь вижу. Я это так не оставлю. Я вас одной веревкой свяжу! Я завтра же соберу лабораторию…

— А при чем здесь я? Ну собирай кого хочешь. Твои дела, твои заботы. Только я тебе не советовал бы рушить то, что так хорошо началось.

В это время в комнату вошел Лапшин. Он, конечно же, обратил внимание на то, что мы мгновенно,