Таунсенд — Тоти — на протяжении благостных тринадцати лет, и сняла две отдельные небольшие квартирки, одну для себя, другую для Тоти, от которой отделалась мягко, но решительно, не обращая внимания на ее слезы и протесты Эдварда. Затем столь же решительно, как с квартирой, наладила дело и с работой. И, надо сказать, весьма ловко.

Она поделилась с Эдвардом новостью за обедом в своей отдельной квартирке, подавая ему отличное «Фюме Пюилль», — видимо, чтобы смягчить удар.

Лишив Эдварда дара речи, Кизия поведала, что нашла литературного агента и за лето опубликовала целых три статьи, послав их из Европы. И, что самое удивительное, они ему очень понравились и запомнились надолго. Заметка о политической жизни, написанная в Италии; статья о кочевом племени, на которое она набрела на Ближнем Востоке, и презабавный пустячок о клубе поло в Париже. Все три материала появились в американских газетах за подписью К.-С. Миллер. А публикация последней статьи потянула за собой целую цепь событий.

Они открыли вторую бутылку вина, и на лице Кизии появилось озорное выражение. Он должен ей кое- что обещать. У Эдварда противно засосало под ложечкой. Значит, есть еще что-то. Ему всегда становилось не по себе, когда взгляд Кизии делался таким. Он сразу напоминал Эдварду ее отца. Взгляд, означавший, что все уже продумано, решение принято и ты ничего не можешь изменить. Что она скажет?

Кизия достала утреннюю газету и развернула ее на одной из страниц во второй тетрадке. Непонятно, что он мог там не заметить, — ведь это была газета, которую он читал каждое утро, и весьма внимательно. Но она указала на колонку светской жизни, которую вел некий Мартин Хэллам, — он и впрямь сегодня ее пропустил.

Колонка действительно была необычной и появилась лишь месяц назад. В ней с большим знанием дела, с легким цинизмом — прямо-таки мастерски журналист описывал то, что творилось в личной жизни тех, кто принадлежал к сливкам общества. Никто понятия не имел, кто же такой этот Мартин Хэллам, и оставалось только ломать голову в поисках вероятного предателя. Однако, кем бы он ни был, писал он без злости, зато был явно осведомлен о том, что людям посторонним известно быть никак не могло. И сейчас Кизия обращала внимание Эдварда на что-то в самой верхней части колонки.

Он внимательно ее прочел, но имя Кизии Сен-Мартин там не упоминалось.

— И что?

— А то, что я хочу познакомить тебя с моим другом Мартином Хэлламом. — Она торжествующе расхохоталась, и Эдвард почувствовал себя довольно глупо. Стараясь подавить смех, Кизия пожала ему руку, — в глазах ее скакшш знакомые аметистовые искры. — Привет, Эдвард. Я Мартин. Как поживаешь?

— Что? Кизия, ты шутишь!

— Вовсе нет. Никто никогда не узнает. Даже редактор не знает, кто это пишет. Все делается через моего литературного агента, а он человек чрезвычайно скрытный. В — течение месяца я должна была давать им материал, чтобы они смогли убедиться, что я знаю то, о чем пишу, а сегодня наконец все решилось. Теперь колонка будет появляться регулярно три раза в неделю. Разве это не божественно?

— Божественно? Это безбожно. Кизия, как ты могла?

— А почему бы и нет? Я не пишу ничего такого, за что на меня можно было бы подать в суд, и я не выдаю секретов, которые могли бы разрушить чью-нибудь жизнь. Я просто… ну, скажем, держу всех в курсе… и развлекаю.

В этом вся Кизия. Достопочтенная Кизия Сен-Мартин… она же К.-С. Миллер и Мартин Хэллам. И сейчас она вернулась домой после еще одного лета, проведенного за границей. С начала ее карьеры прошло семь лет. Она добилась успеха, и обаяние ее от этого еще больше выросло. В глазах Эдварда успех придавал ей блеск загадочности, почти невыносимую притягательность. Кто еще, кроме Кизии, сумел бы так долго продержаться? И написать все это? Только Эдвард и литературный агент были посвящены в тайну, что Кизия Сен-Мартин ведет еще одну жизнь, отличную от той, что так щедро живописалась в «Городе и деревне», а иногда и в колонке «Таймс» под рубрикой «Люди».

Эдвард еще раз взглянул на часы. Теперь можно ей позвонить. Уже одиннадцатый час. Он потянулся к телефону. Этот номер Эдвард всегда набирал сам. После двух звонков Кизия ответила. Голос был хрипловатым, как обычно по утрам, и это нравилось Эдварду больше всего. В нем было нечто очень интимное. Эдвард иногда размышлял о том, что она надевает, отправляясь спать, а потом всегда укорял себя за эти мысли.

— С приездом, Кизия! — Он улыбнулся газетной фотографии, все еще лежащей перед ним на столе.

— Эдвард! — Радость в ее голосе обдала его приятным жаром. — Я так по тебе скучала!

— Вряд ли так уж сильно, противная девчонка, если не послала мне даже открытки. За ланчем в прошлую субботу Тоти сказала мне, что все-таки изредка получала от тебя письма.

— Это совсем другое дело. Она просто с ума сойдет, если я не буду давать ей знать, что жива. — Кизия рассмеялась, и Эдвард услышал звяканье чашки о телефонную трубку. Утренний чай. Без сахара. И много сливок.

— А ты не думаешь, что я тоже могу сойти с ума?

— Нет, конечно. Ты же стоик. Это было бы дурным тоном. Положение обязывает, и так далее, и тому подобное.

— Ладно, ладно. — Ее прямота часто смущала Эдварда. Впрочем, она права. Его всегда беспокоило, что можно, а чего нельзя себе позволить. Из-за этого он никогда не говорил, что любит ее. Из-за этого он так и не признался в любви ее матери.

— Как Марбелья?

— Ужасно. Наверное, я старею. Дом тети Хилари был битком набит восемнадцатилетними детишками. Боже мой, Эдвард, я старше их на целых одиннадцать лет! Почему они не сидят дома с нянюшками? — Слова эти рассмешили его. Она по-прежнему выглядела двадцатилетней. Двадцатилетней — хотя уже многое повидала в жизни. — Слава Богу, я провела там только уик-энд.

— А до этого?

— Разве ты не читал утром мою колонку? Там говорится, что большую часть лета я провела в уединении на юге Франции. — Она опять рассмеялась, и он тоже улыбнулся. Как приятно слышать ее голос…

— Я и правда там была. Наняла яхту, и это было замечательно. Так спокойно. Написала целую кучу всего.

— Я видел статью о трех американцах, которые сидят в турецкой тюрьме. Мрачно, но великолепно. Ты была там?

— Конечно, была. И это действительно очень грустно.

— А где еще ты была? — Он решил сменить тему. Незачем разговаривать о мрачном.

— О, я была на приеме в Риме… на демонстрации моделей в Париже… в Лондоне на встрече с королевой… «Киска, киска, где была?» А была я в Лондоне, чтобы посмотреть…

— Кизия, ты невозможна, но восхитительно невозможна.

— Ага. — Она сделала большой глоток из своей чашки. — Но я скучала по тебе. Просто кошмар, если никому нельзя рассказать, чем ты на самом деле занимаешься.

— Так давай встретимся, и ты мне обо всем расскажешь. Как насчет ланча в «Ля Гренвиль» сегодня?

— Отлично. Я должна встретиться с Симпсоном, а потом — сразу с тобой. А как твои дела?

— Все хорошо. И знаешь, Кизия…

— Да? — Вдруг голос ее изменился — хрипотца исчезла, он стал мягким и грудным. По-своему она тоже любила его. Уже почти двадцать лет он был ей вместо отца.

— Я правда счастлив, что ты вернулась.

— А я счастлива оттого, что есть кто-то, кому на это не наплевать.

— Глупышка, ты говоришь так, будто никому больше нет до тебя дела.

— Все это называется синдромом бедной богатой маленькой девочки, Эдвард. Профессиональная болезнь наследниц. — Она засмеялась, но что-то в ее смехе настораживало. — Увидимся в час.

Она положила трубку, и Эдвард вновь устремил взгляд за окно.

За двадцать два квартала от Эдварда Кизия лежала в постели, допивая чай. На постель навалена кипа