- На флагманский корвет. Год я плавал с адмиралом... Ну, я вам скажу, и задавал он нам страху... Умел заставить служить по-настоящему, надо правду сказать... Знал, чем пронять каждого!

Вообще новый начальник эскадры - этот хорошо известный в то время во флоте контр-адмирал Корнев, которого моряки и хвалили и бранили с одинаковым ожесточением, - был главным предметом разговоров в кают-компании за время перехода. О его вспыльчивом до бешенства характере, о его плясках на палубе во время гнева и топтании ногами фуражки, о его 'разносах' офицеров и о том, как он школит гардемаринов, рассказывались чуть ли не легенды. Но вместе с тем говорилось и о неустрашимости и отваге лихого адмирала, о его справедливости и сердечном отношении к своим подчиненным, о его страсти к морскому делу и о его подвигах во время Крымской войны, в Севастополе.

Ашанина заинтересовала и, признаться, пугала эта оригинальная личность, соединявшая в себе, судя по рассказам, так много и положительных и отрицательных качеств. Привыкший к постоянному ровному и всегда вежливому обращению своего капитана, Василия Федоровича, юный гардемарин не без страха думал о возможности какого-нибудь столкновения между адмиралом и им. А что, если этот бешеный адмирал да вдруг скажет ему что-нибудь оскорбительное? И при одной этой мысли кровь приливала к его лицу, сердце билось тревожно, и всего его охватывало то острое чувство оскорбленного достоинства, готового постоять за себя, которое особенно сильно в молодые годы, когда человек не настолько еще приобрел житейского опыта и выносливости, чтобы думать о последствиях, защищая свои права человека.

И Ашанин решил по возможности не попадаться на глаза адмиралу, если тот вздумает плавать на 'Коршуне', чтобы не очутиться в положении того мичмана, о котором рассказывали при воспоминаниях об адмирале. Рассказ этот произвел впечатление на Володю и возбудил в нем даже некоторую симпатию к адмиралу, показавшему редкий в начальнике пример - сознание своей вины перед подчиненным. В бешенстве обругавший мичмана и получивший от оскорбленного молодого человека в ответ еще большую дерзость, адмирал, в первую минуту готовый расстрелять дерзкого, одумавшись, не только не преследовал нарушителя дисциплины, но еще первый извинился перед ним, понимая, что нарушение дисциплины вызвано им самим.

'Все это, конечно, показывает благородство адмирала, но все-таки лучше, если бы таких выходок не было!' - думал Ашанин, имея перед глазами пример капитана. И, слушая в кают-компании разные анекдоты о 'глазастом дьяволе', так в числе многих кличек называли адмирала, - он испытывал до некоторой степени то же чувство страха и вместе захватывающего интереса, какое, бывало, испытывал, слушая в детстве страшную нянину сказку.

Оставалось, по расчетам Степана Ильича, три дня хода до Хакодате, если только ветер будет по- прежнему попутный и все будет благополучно. Степан Ильич, немножко суеверный, никогда не выражался о днях прихода положительно, а всегда с оговоркой, и когда Лопатин стал рассчитывать, что он будет через три дня на берегу, Степан Ильич заметил:

- Рано, батенька, на берег собираетесь. Прежде дайте якорь бросить.

- Ну, вы уж всегда, Степан Ильич, вроде Фомы неверного. Отчего бы нам в три дня и не прийти? Стих нет ветер, мы пары разведем.

- А помните, как вы тоже надеялись на Батавию? Тоже три дня оставалось... Небось, ураганик забыли?

- Тут нет урагаников, Степан Ильич.

- Штормяги зато бывают... Тоже, я вам доложу, не особенно приятные...

Однако ничто не предвещало 'штормяги', как выражался старший штурман, и 'Коршун' благополучно приближался к берегам Японии. И чем ближе было Хакодате, тем озабоченнее становился старший офицер.

За два дня до предполагаемого прихода 'Коршуна' стали окончательно убирать, словно какую-нибудь красавицу на бал. Его мыли, скоблили, подкрашивали и подбеливали. Офицеры, заведующие мачтами и шлюпками, тоже стали как-то нервнее по мере приближения к Хакодате. И гардемарины прибирались в своей каюте, стараясь устроить в ней возможно больший порядок, чему, впрочем, способствовал главным образом Ворсунька. Всем, видимо, не хотелось ударить лицом в грязь, а показаться адмиралу, если уж он пришел, в самом лучшем виде. На всех лицах сказывалась одна и та же забота, соединенная с некоторым страхом перед адмиралом, который 'все видит' и 'разносит вдребезги'.

Один только капитан по обыкновению был совершенно спокоен, и, по-видимому, его нисколько не пугала встреча с начальством. И, видя всю эту чистку и суету, он замечал старшему офицеру, желая его успокоить:

- Все у нас, Андрей Николаевич, в порядке. Напрасно вы так хлопочете.

- Нельзя, Василий Федорович. Может быть, адмирал уже в Хакодате...

- Да ведь мы и без адмирала, кажется, в порядке? - улыбался капитан. Не для адмирала же мы служим и исполняем свой долг!

Андрей Николаевич и сам это знал и исполнял свой долг безупречно, но все-таки полагал, что лишняя чистка перед адмиральским смотром дела не испортит, как лишняя ложка масла в каше. И он ответил:

- Совершенно верно, Василий Федорович: мы и без адмирала, слава богу, заботимся о 'Коршуне'.

- Да еще как вы, Андрей Николаевич, заботитесь! У вас корвет - игрушка.

- Ничего, кажется, в порядке суденышко, - скромно проговорил старший офицер, довольный комплиментом и хорошо знавший, что капитан вполне ценит такого служаку, как он. - А все-таки... Адмирал ведь дока и строгий... Так чтобы не к чему было придраться, Василий Федорович, чтобы он увидел, каков 'Коршун'.

И старший офицер любовным и ласковым взглядом доброго пестуна окинул сиявшую чистотой палубу, и пушки, и рангоут, и снасти. В этом взгляде чувствовалась та любовь к своему судну, которой отличались в прежнее время моряки. И, помолчав, он прибавил:

- А по мне, Василий Федорович, лучше, если бы адмиральских смотров совсем не было. И вообще подальше от начальства... Оно спокойнее...

- Корнев к пустякам не придирается... На этот счет не беспокойтесь, Андрей Николаевич.

- Я, Василий Федорович, вообще... Другие вот любят, знаете ли, быть на виду у начальства, а я этого не люблю... Не такой характер. Что делать! застенчиво усмехнулся Андрей Николаевич. - А пожалуй, адмирал к нам сядет? вдруг тревожно спросил он.

- Весьма возможно. Он любит лично знакомиться с чинами эскадры и с офицерами. Но вам-то тревожиться нечего, Андрей Николаевич. К вам самому строгому адмиралу не за что придраться, хотя бы он и искал случая. Вы ведь знаете, что я не комплименты вам говорю, и знаете, что я считаю за счастье служить с вами, Андрей Николаевич! - прибавил с чувством капитан.

Тронутый Андрей Николаевич горячо благодарил, и его зарослое волосами бородатое лицо светилось радостной улыбкой. Он сам глубоко уважал командира, и ни разу у него не было с ним никаких столкновений и даже недоразумений, обычных между командиром и старшим офицером. Они дополняли друг друга. Капитан был, так сказать, душой этого пловучего уголка, оторванного от родины, душой и распорядителем, а старший офицер - его руками.

III

Часов в девять утра 'Коршун' входил под парусами в проливчик, соединяющий море с рейдом. Все были вызваны наверх 'становиться на якорь'. На палубе царила мертвая тишина.

Слегка накренившись, корвет пробежал пролив и взял влево в глубину бухты, где, в числе нескольких военных судов под иностранными флагами, стояла и маленькая русская эскадра: корвет под контр- адмиральским флагом и два клипера. Красивый белеющийся город с маленькими домами раскинулся среди зеленых пятен у бухты, поднимаясь по склону небольшой возвышенности.

Но почти никто не смотрел на город. Глаза всех были устремлены на красивый флагманский корвет, к которому направлялся 'Коршун'. Вот он прорезал кормы английской канонерки и французского авизо, миновал несколько 'купцов' и летел теперь прямо на адмиральский корвет.

- Начинайте салют! - скомандовал старший офицер, стоявший на мостике.

Там же стояли капитан и старший штурманский офицер. Остальные офицеры стояли по своим местам у мачт, которыми заведывали. Только доктор, батюшка, оба механика и единственный 'вольный', то есть штатский, мистер Кенеди, стояли себе 'пассажирами' на шканцах.

- Первое пли... Второе пли... Третье пли... - командовал замирающим голосом артиллерийский офицер, Захар Петрович, вращая своими круглыми, слегка выкаченными глазами и отсчитывая про себя: раз, два,