которые шли, держась за хвосты лошадей. Впереди ехал мичман Лопатин, так как у него был самый старый и опытный проводник.

Дорога была в высшей степени живописна и в то же время, чем выше, тем более казалась опасной и возбуждала у непривычных к таким горным подъемам нервное напряжение, особенно когда пришлось ехать узенькой тропинкой, по одной стороне которой шла отвесная гора, а с другой - страшно взглянуть! глубокая пропасть, откуда долетал глухой шум воды, бежавшей по каменьям.

Все подвигались шагом, друг за другом. Тропа шла вниз. Лошади то и дело спотыкались. Справа - стена, слева - пропасть, Ашанину было жутко, и он взглядами призывал на помощь проводника, беспечно идущего сзади.

- Не бойтесь, не бойтесь, - говорил тот ломаным английским языком, - не затягивайте мундштука, лучше бросьте совсем поводья. Лошадь не первый раз ходит в горы, - добавил проводник, любовно трепля по шее своего хорошенького серого коника.

На половине дороги к монастырю - цель экскурсии, - построенному на верхушке одной из гор, проводники просили, во-первых, остановиться и, во-вторых, дать им на водку. Кстати тут, среди деревьев, ютилась хижина, крытая широколистным тростником, в которой продавались вино и фрукты. Порядочно уставшие моряки охотно согласились и выпили по рюмке какой-то дряни, которую хозяин кабачка называл 'настоящей мадерой', и съели по куску скверного сыра с черствым хлебом. Тем временем проводники распоряжались огромной бутылкой, не переставая ругаться между собой.

В горах было хорошо - не жарко. Из окружавшего леса веяло прохладой.

Отдохнув немного, моряки поехали далее. После спуска дорога снова поднималась кверху. Тропа становилась шире и лучше. Лошади пошли скорее. Опять, как и в начале подъема, то и дело показывались из-за зелени маленькие виллы и дачи. Вот и знаменитая вилла какого-то англичанина-банкира, выстроенная на самом хребте одной из гор. Наконец, на верхушке одного из отрогов показался и монастырь - высшее место в горах, до которого можно добраться на лошадях. Выше можно подниматься только пешком.

Обыкновенная и прямая дорога, ведущая из города в монастырь, вьется белой лентой между дачами и садами. Она вымощена гладким камнем, и по ней все ходят или ездят в церковь. Та же дорога через горы, по которой приехали моряки, специально назначена для иностранцев - охотников до видов и до сильных ощущений. Для туриста, бывшего на Мадере, эта прогулка так же обязательна, как посещение лондонского туннеля или собора св. Петра в Риме.

Вид с паперти монастыря восхитительный. Маленькие фунчальские домики как на ладони. Голубой океан расстилается со всех сторон - беспредельный, необъятный, необыкновенно красивый. А 'Коршун' с высоты кажется маленькой точкой на голубом фоне.

В темном, прохладном монастыре не было никого, исключая двух-трех старух да пятка нищих у входа. Осмотревши монастырь, ничем особенным не замечательный, моряки вышли на паперть и увидали драку проводников. Дело в том, что кто-то из русских дал своему проводнику более, чем остальные, и в результате - потасовка, мгновенно прекратившаяся при появлении туристов. Они моментально были окружены проводниками, которые умоляли, кричали, плакали, ругались, чтобы и другим дали столько же, сколько получил счастливец, и только тогда успокоились и сделались веселы, когда их просьбы были удовлетворены.

Из монастыря в город наши моряки вернулись в санях - да, в санях, как это ни странно. Несколько пар саней стояло у монастыря, и вожаки при них настойчиво предлагали спуститься в город по широкой, выложенной гладким камнем, извивающейся вниз дороге.

Моряки, конечно, не отказались от такого удовольствия и, разместившись в санях, отправились одни за другими. У каждых саней было по двое вожатых. Сперва они толкали сани под гору, но с каждой минутой сани двигались все быстрее и быстрее по гладкому камню. Проводники вскочили на полозья сзади, направляя ногами путь саней. Наконец, сани уже летели с захватывающей дух быстротой... дым шел из-под полозьев. Кругом мелькали виллы, дачи, деревья, цветы и фигуры идущих в монастырь людей с молитвенниками в руках... День был воскресный.

Через десять минут этого спуска моряки были в городе. Купив фруктов и загрузив ими катер, они в первом часу дня возвратились на корвет, сказав этому маленькому, симпатичному Фунчалю, с которым познакомились на лету, искреннее 'прости'.

К вечеру 'Коршун' снялся с якоря, имея на палубе нового и весьма забавного пассажира: маленькую обезьяну из породы мартышек, которую купил Ашанин у торговца фруктами за полфунта стерлингов. Кто-то из матросов окликнул ее 'Сонькой'. Так с тех пор за нею и осталась эта кличка, и Сонька сделалась общей любимицей.

Скоро Мадера скрылась во мраке быстро опустившейся южной теплой ночи, а через день 'Коршун' вступил в тропики и встретил благодатный северо-восточный пассат.

'Коршуну' предстояло зайти на один из островов Зеленого мыса, которые лежали на перепутье, чтобы взять быков, живности, зелени, калиться свежей водой и затем идти в долгое-долгое плавание: прямо в Зондский пролив, не заходя ни в Рио Жанейро, ни на мыс Доброй Надежды, если на корвете все будет благополучно.

Переход предстоял длинный. По крайней мере дней пятьдесят моряки не увидят ничего, кроме океана да неба.

II

В первый день рождества Христова, встреченный далеко от родины, под тропиками, среди тепла, под ярко-голубым небом, с выси которого сверкало палящее солнце, матросы с утра приоделись по-праздничному: в чистые белые рубахи. Все побрились и подстриглись, и лица у всех были торжественные. Не слышно было на баке обычных шуток и смеха - это все еще будет после, а теперь матросы ожидали обедни.

В палубе, у переборки, соединяющей кают-компанию с жилым помещением матросов, у образа Николая Чудотворца, патрона моряков, уже собиралась походная церковь: были поставлены маленький иконостас, аналой и подсвечник для свечей.

Ровно в десять часов боцман Федотов просвистал в дудку и крикнул: 'На молитву!', и скоро палуба была полна матросскими белыми рубахами. Впереди в полной парадной форме стояли капитан, офицеры и гардемарины. Все были тут, кроме вахтенных.

Старый монах, отец Спиридоний, облаченный в новую ризу, начал обедню, и хор певчих пел стройно и согласно.

Несмотря на пропущенные виндзейли, в палубе было жарко и душно. Но матросы, по-видимому, не обращали на это ни малейшего внимания; в строгом молчании слушали они обедню и по временам осеняли себя истовым крестным знамением. И грубые матросские лица, загорелые и обветрившиеся, эти небольшие, приземистые фигуры, крепко державшиеся на покачивающейся палубе своими мускулистыми, цепкими, босыми ногами, видимо, выражали торжественность настроения и вместе с тем удовлетворенность, что праздник справляется честь-честью и словно бы переносит их туда, на далекую холодную родину, напоминая заваленные снегом избушки и маленькую деревенскую церковь.

Обедня окончена. Матросы вслед за начальством подходят к кресту и выходят наверх. Поставленный тент защищает их головы от палящего солнца. Все как-то празднично настроены.

- Команда во фронт! - раздается голос вахтенного начальника.

Боцмана ставят команду во фронт по обе стороны сияющего чистотой и блеском корвета.

Воцаряется мертвая тишина.

К фронту подходит капитан Василий Федорович и говорит своим мягким, сердечным голосом:

- Здорово, ребята! Поздравляю вас с праздником!

- Здравия желаем, вашескородие! И вас с праздником, вашескородие! весело гаркнули матросы, глядя с видимым расположением на капитана, которого они уже успели оценить и утвердить за ним кличку 'голубя'.

- Всем ли довольны, ребята? - спрашивал он, медленно обходя по фронту.

- Всем довольны, вашескородие! - раздались ответы.

- Нет ли у кого претензий?

Никто не отвечал. Ни у кого не было претензии.

На лице Василия Федоровича светилась довольная улыбка.

Команда разошлась. Просвистали к водке как-то особенно громко и весело сегодня. По случаю праздника разрешено было выпить по второй чарке, пожалованной капитаном.