за показным воодушевлением. Музейным комплексом Канказа положено было восхищаться. Хотя, избалованные сумасшедшими визуальными эффектами, мои современники разучились всерьез воспринимать старый, хотя и искусно обработанный, но все равно грубый камень.

Наши шаги гулко отдавались в пустынных залах дворца, со сводчатых потолков взирали мифические существа, страшные и прекрасные, в которых всегда искренне верили на Канказе Золоченые колонны стояли ровно в ряд, как когда-то стоял караул гвардейцев принца Вальдека. С потолка свисали изящные бронзовые люстры, в хрустале играл свет. Здесь поддерживались постоянная температура и влажность, живописные полотна на стенах были отделены невидимыми прозрачными преградами, защищавшими лучше, чем броня, от механических и других видов воздействия. Многие произведения искусства, представленные здесь, по праву считались лучшими из тех, что созданы на сотнях миров.

– Когда-то такие интерьеры считались пределом роскоши, – с усмешкой произнес я, Их могли себе позволить только избранные…

– В наш век вещи обесценились, – ответила Талана. – Такой интерьер может создать любой дизайнер с помощью автоматов и компьютеров. Но здесь есть труд человеческих рук А это немало.

Мы остановились возле небольшой картины, писанной масляной краской сотни лет назад. Но она выглядела, как новенькая – краски благодаря новейшим технологиям не только сохранены, но и восстановлены.

– Полотно Ронберга Ханса, – пояснила Талана. – Называется «Рыцарь».

Из черных глубин полотна смотрел человек, державший в руке шпагу. Ни действия, ни движения, ни экспрессии. Только вытянутое, с неправильными чертами лицо и тонкая рука, обхватившая эфес шпаги.

– Одна из лучших картин, – сказала Талана.

Я присмотрелся к ней и пожал плечами. Лицо и лицо. Шпага. Ничего более.

И вдруг меня будто пронзило током. В глазах человека были грусть, ощущение убийственного течения времени, неуверенность перед жизнью и вместе с тем решимость идти до конца, чего бы это ни стоило.

– Картина живая, – сказала Талана. – И он живой…

Я передернул плечами. Действительно, как живой. И в нем было что-то близкое мне. Ей богу, мне захотелось поговорить с рыцарем.

– Понимаешь, древние владели тем, чем не владеем мы, – продолжила Талана – Они знали, что такое настоящее чувство, а не сенсорная наведенная реакция. Они владели оттенками чувств. Они заряжали свои произведения той энергией, о которой мы до сих пор ничего не знаем… Мы останавливались около картин, и я ощущал, что проваливаюсь в этот сказочно реальный мир.

– Этот мир надо любить, – говорила Талана.

Наконец мы покинули дворец, и скользящая полоса унесла нас по подземному переходу в расположенный под землей огромный комплекс современного искусства.

– Художник всегда испытывал мучительный разрыв между средствами изображения, которыми он обладал, и чувствами, которые его обуревали, – сказала Талана. – Живописец достигал совершенства в использовании акварели, масляных красок, изображая восход солнца, блики на озере Но это средство ограниченное. И постепенно средства развиваются. Новые краски, позволяющие хранить свет и темноту во всей полноте и глубине… А потом – стереоизображения… И, странно, постепенно средства изображения подавляют художника. Так что, Серг, выходит, что сложные чувства легче выразимы простыми средствами… Хотя были и исключения…

Я смотрел на сконцентрированные в пространстве застывшие симфонии света Странные формы изогнутого, перекрученного пространства. Стереопейзажи, стремящиеся остановить мгновение, но в результате омертвлявшие его. Запаянные в рамы или растекающиеся в воздухе отголоски иных реальностей.

– Постепенно из области чувств художник пытается вломиться напрямую в подсознание – в закрытые земли, полные демонов, пожирающих человека, – Талана останавливалась перед наиболее интересными образцами. – Это не просто. В ход идут галлюцигены, наркотики. И выясняется, что там творцов чаще находят страхи.

Действительно, эти произведения производили жутковатое впечатление, в них таилась тьма.

– Как ни многолико искусство, за его историю было лишь несколько прорывов, – Талане шла роль экскурсовода. – Со временем новаторы в искусстве становятся идолами, им начинают подражать. И то, что раньше было сокрушением основ, становится банальностью, окутывается скукой.

По мере продвижения вперед действительно голографические композиции становились скучнее.

– Нынешние художники гуляют в подсознании, как на экскурсии, и так получается, что все время попадают не туда.

Мы вошли в зал, который занимала одна-единственная объемная меняющаяся композиция. Я ошарашенно застыл.

В центре озаренного неверным светом зала зависли друг против друга два шара диаметром метра три. В их глубине менялись картины. Возникали странные города. Проявлялись человеческие лица. Изображения не повторялись – их запас был неисчерпаем. Называлось это «Двойники». Что-то кольнуло меня…

– Что это? – спросил я.

– Орел Ганг Дольмен – умер полсотни лет назад, – пояснила Талана. – Талантливый художник с Рогоза. Была модная теория о двойственности всех процессов. Из нее вытекало, что у каждого человека, планеты, звезды есть свои двойники.

– Что значит двойники?

– Нечто, очень похожее внешне и обладающее внутренней связью.

– Двойники, – я замер на миг. Пол будто качнулся под ногами.

– Теория представлялась тогда совершенной заумью. Но вместе с тем, как многие заумные теории, она нашла подтверждение. За последние сорок лет в неисследованном секторе было обнаружено несколько