приготовлять для гражданства, но немного, чтоб не оскудить армии и флота». Таким образом, сильнее всего давало себя чувствовать это постоянное зло русской земли — физический недостаток в людях, несоответствие народонаселения пространству громадного государства. Но как бы тони было, развитие, начавшееся вследствие деятельности преобразовательной эпохи, остановиться не могло. От половины IX до конца XVII века Россия представляла первобытное государство с резким признаком неразвитости: служба военная не была отделена от гражданской; как при св. Владимире, так и при царе Алексее Михайловиче дружинники, или служилые люди, делившиеся на несколько разрядов, или чинов, были воины, но по окончании похода занимали и гражданские должности. Только при царе Федоре Алексеевиче, как мы видели, является мысль отделить гражданские должности от военных, но мысль эта осталась только на бумаге. При Петре развитию была дана такая сила, что разделение должностей явилось необходимостию, что и высказалось в Табели о рангах, где все должности, или чины, были размещены в известном порядке, по классам, и подле должностей, или чинов, военных являются гражданские и придворные. В январе 1722 года двое сенаторов, Головкин и Брюс, и двое генерал-майоров, Матюшкин и Дмитриев-Мамонов, сочинили Табель о рангах. В этой табели подле чина генерала от кавалерии или инфантерии видим чин действительного тайного советника; и это не был чин в нашем значении слова: действительные тайные советники на самом деле были членами Тайного совета, собиравшегося обыкновенно для обсуждения важных, преимущественно иностранных дел. Современники рассказывают, что когда Петр хотел возвести в действительные тайные советники графа Брюса, то последний сам отказался от этой чести, представив, что хотя он и верный подданный, но иноверец. В пунктах, приложенных к Табели о рангах, говорилось: «Сыновьям Российского государства князей, графов, баронов, знатнейшего дворянства, также служителей (чиновников) знатнейшего ранга, хотя мы позволяем для знатной их породы или их отцов, в публичной ассамблее знатных чинов, где двор находится, свободный доступ перед другими нижнего чина и охотно желаем видеть, чтоб они от других во всяких случаях по достоинству отличались, однако мы для того никому никакого ранга не позволяем, пока они нам и Отечеству никаких услуг не покажут и за оные характера не получат. Потомки служителей русского происхождения или иностранцев первых 8 рангов причисляются к лучшему старшему дворянству, хотя бы и низкой породы были. Понеже статские чины прежде не были распоряжены и для того почитай никто или зело мало надлежащим порядком снизу свой чин заслужил из дворян, а нужда, ныне необходимая, требует и в вышние (статские) чины, того ради брать, кто годен будет, хотя бы оный и никакого чина не имел. Но понеже сие в рангах будет оскорбительно воинским людям, которые во многие лета и какою жестокою службою оное получили, а увидят без заслуги себе равного или выше, того ради кто в который чин и возведен будет, то ему ранг заслуживать летами, как следует». К Табели о рангах приложен был также пункт о следствиях пытки для чести служащего человека: «В пытке бывает, что многие злодеи по злобе других приводят: того ради, который напрасно пытан, в бесчестные причесться не может, но надлежит ему дать нашу грамоту с изложением его невинности». Тогда же Петр распорядился, чтоб были рассмотрены случаи, когда употребляется пытка, и велел отменить ее в случаях неважных. Впоследствии именно отменена была пытка при розысках и порубке лесов. При сочинении Табели о рангах в Сенате возник вопрос о гербах, где и для чего, кому даваны; решено для примера сыскать и выписать из латинских и польских книг.

Давши Сенату стряпчего от государя и государства, Петр отправился в Персидский поход, Сенат остался в Москве. Но уже при самом отправлении императора в поход явились признаки, предвещавшие очень неприятные столкновения в Сенате без государя. В Коломне обер-прокурор Сената Скорняков-Писарев забежал к императрице с жалобами на свое положение вследствие ссоры с генерал-прокурором. Осенью 1722 года сам Петр получает от того же Скорнякова письмо, в котором, поздравляя со вступлением в Дербент, обер-прокурор прибавлял: «А без вашего величества жить нам, бедным, скучно». В этих словах заключалось не простое выражение преданности. В письме к Екатерине Скорняков объяснял причины своей скуки: «А без вас нам, бедным, жить зело трудно; о чем я вашему величеству в Коломне доносил, то уже с бедным, со мною и чинится: Павла Ивановича (Ягужинского) некоторые плуты привели на меня на недоброхотство, и, то видя, из господ Сената некоторые чинят мне обиды, а паче господин барон Шафиров великие чинит мне обиды, неоднократно в Сенате кричал на меня и в делах ваших при Павле Ивановиче говорить мне не велит, и в день получения ведомости о входе ваших величеств в Дербент в доме Павла Ивановича, видя меня зело шумного (пьяного), заколол было меня шпагою, и после того за мое спорное ему предложение называл меня в Сенате лживцем, чего уже мне по пожалованной вашим величеством саржи (должности) терпеть не мочно, токмо же о сем его императорскому величеству доносить не дерзаю, дабы тем его величество не утрудить, но вас, всемилостивейшую государыню, прошу, ежели от него чрез кого будут на меня, бедного, и помощи, кроме вас, не имеющего, какие наветы донесет, сие мое слезное прошение в полезное время его императорскому величеству (донести), дабы я, бедный, от него и от согласников его не понес напрасного оклеветания». Но скоро обер-прокурор потерял терпение и послал письмо прямо Петру с жалобами на свою горькую жизнь от нападений Шафирова, а нападения начались тогда, когда он, Писарев, поссорился с генерал-прокурором: «Живу в таких горестях, что не чаю жив дождаться вашего величества, ибо боюся, чтоб на мне не взыскалося неисправление дел, а что говорю, ничто не успевает, токмо же паче к злобе Павла Ивановича на меня приводят, и говорят мне явно яко оный Шафиров, тако и прочие ему подобные, чтоб я при Павле Ивановиче ничего не говорил, а ему злохитренно предлагают, что будто я у него в слова впадаю. И ныне паче на меня Павел Иванович по наговору от него, Шафирова, озлобился и публично при Сенате кричал на меня и бить челом хотел, а он, Шафиров, льстя ему, написал на меня ему доношение, в котором лицемерно его хвалил».

Между тем генерал-прокурору нужно было по приказанию императора выехать из Москвы; его должность должен был исправлять Скорняков-Писарев. Ягужинский написал по этому случаю Петру, что и при нем обычное сенатское несогласие не могло быть сдержано, ссоры и брани становятся все сильнее, а после его отъезда можно опасаться, чтоб партии страсти своей не продолжали; поэтому он, Ягужинский, отъезжая, оставил в Сенате письменное предложение, чтоб партикулярные ссоры и брани оставлены были до возвращения императора. Тут же генерал-прокурор объяснял Петру, что вся ссора пошла из-за почепского дела князя Меншикова, возникшего по жалобе гетмана Скоропадского, что светлейший завел себе к Почепу, которым владел, много лишних людей и земель. Подробнее рассказывал дело Шафиров в письме своем к Петру: «32 года я уже у дел, 25 лет лично известен вашему величеству и до сих пор ни от кого такой обиды и гонения не терпел, как от обер-прокурора Скорнякова-Писарева. Озлобился он на меня за то, что при слушании и сочинении приговора по делу князя Меншикова о размежевании земель почепских не захотел я допустить противного указам вашим. Писарев трудился изо всех сил склонить меня на свою сторону сначала наговорами, потом криком, стращал гневом князя Меншикова, но я остался непреклонным. По указу вашего величества велено было князю Меншикову отдать только то, что ему гетман после Полтавской баталии к Почепу дал; козаков почепских и других велено было из-за караула освободить и быть им по прежним их правам и вольностям, но в сенатском приговоре написано было, что посылается в Малороссию особый чиновник для исследования — принадлежат ли к Почепу сотни и города Баклань и Мглин, о козаках же вовсе умолчено. Увидавши такой неправильно сочиненный приговор, мы обратились к обер-секретарю с вопросом, для чего он позволил себе такую неправильность? Тут вскочил с своего места обер-прокурор и начал вместо обер-секретаря говорить с криком, что так следует написать для ясности и что нам на князя Меншикова посягать не надлежит. Я на то ему отвечал, что говорю с обер-секретарем, а не с ним, а он сам знает, что приговор составлен не так. Он принужден был уступить, и мы их фальшивый приговор почти весь перечернили».

В этом деле Шафиров торжествовал над Скорняковым-Писаревым, вместе торжествовала партия родовитых людей в лице сенаторов Голицына и Долгорукого над Меншиковым; Шафиров, человек худородный, был только орудием. Но при тогдашней общей легкой нравственности в служебных отношениях Шафиров дал возможность врагам своим поправиться и действовать на него наступательно: он позволил себе употребить свое сенаторское влияние для того, чтоб брату его, Михайле, было выдано лишнее жалованье при переходе из одной службы в другую. В другое время, при других отношениях, дело могло легко сойти с рук, но теперь за Шафировым смотрели самые зоркие глаза — глаза врагов. Скорняков- Писарев протестовал против незаконности дела; Шафиров должен был защищаться, а защищаться было крайне трудно, надобно было прибегать к отчаянным средствам: так, он требовал справиться, сделан ли вычет из жалованья у иноземцев, которые отпущены из службы, желая подвести своего брата под разряд иноземцев. Но обер-прокурор отвечал на эту натяжку: «Михайла Шафиров не иноземец, но жидовской