смущенно добавил он.

— Ничего страшного, — соврал я. — Просто у меня нет на это времени.

Я видел, что не убедил его своим ответом.

— А говорят, ты здорово играл. Действительно, здорово.

— Наверное. Но это в прошлом.

Жиль понял, что я не хочу дальше раскрывать перед ним душу. Однако, ворочаясь в постели, он невольно пробурчал:

— Да, жаль!

— Чего именно? — не понял я. Теперь мне и самому было неловко.

Он повернулся и посмотрел на меня близорукими глазами.

— Я жил в одной комнате с великим пианистом и ни разу не слышал, как он играет.

Прошло несколько месяцев с того дня, как Франсуа объявил, что мне предстоит сменить его на посту руководителя группы. Периодически меня одолевали приступы сомнения, смогу ли я обходиться без него, ведь он был ходячая энциклопедия. Но постепенно я понял, что уже жду его отъезда, чтобы начать внедрять кое-какие новые идеи, в особенности по части системы общественного здравоохранения, которые я уже давно вынашивал.

В последнюю неделю перед моим вступлением в должность я провел со всеми членами отряда беседу с глазу на глаз. Я заверил их, что в их работе ничто не изменится, если они сами того не захотят. (Мейтланд, как всегда, отличился: он требовал, чтобы я доверил ему катаракту. Пришлось отказать.)

Приятно было узнать, что коллеги довольны, что выбор пал на меня. Каждый на свой лад обещал мне свою поддержку, пока я не войду в курс дела. Коллектив у нас, признаться, был потрясающий. С опытом преданность людей делу только возросла. Молодец Франсуа, не зря отбирал.

Наш босс не хотел устраивать шумихи по случаю своего отъезда и настоял на том, чтобы в этот день госпиталь работал как обычно. Исключение было сделано только для меня и водителя — мы должны были проводить его в аэропорт. Накануне вечером мы нарушили все предписания и здорово набрались. Наутро нашу головную боль Франсуа мог истолковать как проявление чувств в связи с «его отъездом.

Следующие полтора года прошли в непрерывном созидании. Нам помогало то обстоятельство, что в Париже в лице Франсуа у нас теперь был свой человек. Он был близок к распределению финансов, а его дипломатическое искусство позволило выбить для нас давно обещанные деньги на кондиционеры в амбулатории.

С финансированием моей программы, пышно озаглавленной «Кампания по развитию системы народного здравоохранения», Франсуа творил чудеса. Я был преисполнен решимости оставить в Эритрее после себя что-то постоянное, вывести охрану здоровья этого многострадального народа пускай на скромную, но новую ступень. Я задумал в оставшееся время привить каждого ребенка, какого будет возможно, против оспы и полиомиелита.

Если мои записи точны, к моменту моего отъезда мы провели вакцинацию почти сорока тысяч детей. Кроме того, подготовили двадцать четыре медсестры и создали две передвижные клиники, чтобы вести санитарно-просветительскую работу среди населения.

Постепенно мы все больше превращались в одну семью, в которой, вопреки моей неопытности, мне выпала роль патриарха. В тот год Рождество мы отметили по православному календарю, 7 января. Мы были гостями соплеменников нашей Аиды и мисками потребляли местное угощение.

Поразительно, но за все это время мы понесли только одну потерю в личном составе. Это был могучий австралийский Тарзан — Даг Мейтланд. Как только он отослал свое резюме куда хотел, как таинственным образом под воздействием местного климата стала давать о себе знать его старая травма регбиста. Вскоре боль, как выяснилось, стала невыносима. Как и он сам. Невзирая на грозящее увеличение нагрузки, я отпустил его восвояси уже через две недели после его заявления.

Со свойственной ему деликатностью Даг напомнил мне, какой большой вклад он внес в нашу работу.

— Послушай, старик, я свое в этой дыре отбыл и теперь рассчитываю на отличную характеристику.

Я решил, что «рассчитывать» он может до самой своей смерти.

Между тем его поспешный отъезд означал, что мне предстоит неотложная пасторская миссия по спасению души Дениз. Я пытался утешить ее тем, что она достойна лучшей участи, чем этот гнусный мужлан.

— Это еще не конец, — отважно заявила она. — Я поеду к нему в Мельбурн.

— Конечно, конечно, — сказал я, стараясь, чтобы это звучало убедительно.

Жиль был готов умереть счастливым. Двоим за завтраком он уже поведал свою потрясающую новость, а теперь увидел меня и отчаянно замахал рукой. Я сразу догадался, что триумф на его лице может означать только одно.

— Я его видел, северного лысого ибиса! Сегодня утром! Ты себе представить не можешь, как я счастлив, Мэтью!

— Нет, не могу, — честно признался я. — Но я за тебя ужасно рад, ты это заслужил. Поздравляю!

У Эритреи есть одна особенность: здесь ничто никогда не кончается. Засуха началась в 1968 году, то есть десять с лишним лет назад, и все равно было ощущение, что она продлится до скончания веков. Так же и с гражданской войной, которая бушевала с прежней силой. Эритрейский народно-освободительный фронт оправился от советского вмешательства 1978 года, но ни одна сторона не проявляла желания закончить военные действия либо урегулировать конфликт тем или иным способом в обозримом будущем. И непреложным фактом жизни оставался голод.

Эти нескончаемые бедствия неизбежно сказывались на моем персонале, для которого каждое утро начиналось с такой же длинной очереди больных, как накануне. И на хирургах-травматологах, которые продолжали денно и нощно извлекать пули из раненых бойцов.

Приближалось очередное Рождество, и я видел, что все только и мечтают, что о доме.

Даже я начал уставать от необходимости поддерживать в ребятах моральный дух — не забывая одновременно и о собственном.

Контракт у всех подходил к концу, и ни один из нас не думал его продлевать, если не считать Жиля, который твердо решил остаться работать в Кении.

Наша поездка в Швейцарию научила моего брата одерживать верх в споре со мной и при этом обставлять дело так, будто он вовсе и не спорит. Он понимал, что в данный момент альтруизм отвечает моим душевным потребностям, и ни разу не прибегнул к такому аргументу, как родня, чтобы заманить меня домой (для этой цели не прозвучало даже имя моей маленькой племянницы Джессики).

Он пошел по другому пути — тонко указал на связь между новыми направлениями генетики и осуществляемым мною медицинским проектом.

«Ты только представь, — писал он. — В один прекрасный день нам не придется ломать голову над лечением того же диабета, поскольку этого заболевания больше не будет. Новая технология позволит не выпускать больше инсулин для тех, у кого в организме его не хватает, а внедрить в организм гены, которые будут сами стимулировать его выработку. Неужели тебе не хочется принять в этом участие?»

Я опять попался на удочку.

И думаю, Чаз это понял, поскольку я немедленно попросил его прислать мне более подробную информацию.

На протяжении последних шести месяцев моего африканского контракта я рассылал заявки в разные университеты для поступления в аспирантуру по молекулярной биологии. Должно быть, своеобразие моего опыта практической работы произвело большое впечатление, ибо все факультеты, куда я обращался, ответили согласием.

Я решил идти в Гарвард с единственной целью — избавить себя от необходимости всю оставшуюся жизнь объяснять людям, почему я этого не сделал. Там я имел честь учиться вместе с Максом Рудольфом и его преемником Адамом Куперсмитом[3].

Накануне моего отлета мы, по обыкновению, напились и изощрялись в шутливых тостах и печальных напутственных речах. Я уже заранее испытывал ностальгию, но старался не показывать вида.

Рейс приходился на раннее утро, и у меня не было возможности попрощаться с теми, ради кого я находился в Ади-Шуме, — моими больными. Поэтому еще с вечера, уложив чемоданы и ящики с книгами, я