просьбу и черновики. Почему я должна доказывать вам, что пришла от него?
– Потому что того репортера, которому Везич утром показал этот свой материал, убили. Его сына утопили в корыте. Мать закололи шилом, а жене перерезали горло.
Лада почувствовала, как мелко задрожала сигарета в ее руке. Это заметил и Взик.
– Вам страшно за Везича?
– Конечно.
– А мне страшно за моего сына.
– Вы подведете Везича, если не напечатаете этот материал.
– А может быть, наоборот, спасу?
– Может быть...
– Вы хорошо держитесь. Моя жена на вашем месте наверняка заплакала бы.
– В другом месте это можно сделать и без свидетелей.
– А может, и не заплакала бы, — скорее себе, чем Ладе, сказал Взик, виновато улыбнувшись.
– Заплакала бы. Женам положено плакать. Что же мы будем делать, господин Взик?
– Где он должен был встретиться с немцем?
– В клубе «Олень».
– Поезжайте туда.
– Вы не хотите составить мне компанию?
– У меня идет номер. Я выпускаю газету.
– А если Везича там нет? Стоит обратиться в полицию?
– Стоит. Но вас спросят, кем вы приходитесь Петару.
Лада вдруг вспомнила своих знакомых мужчин и свое маленькое ателье и подумала, что теперь снова будет там одна или с кем-нибудь еще, похожим вот на этого, который рассказывал ей про то, что его жена заплакала бы. И ощутила усталость. «Господи, какая же я была дура. Когда он сказал, что ему могут снять голову, я должна была просить его не лезть в это дело, я должна была умолить его остаться со мной».
– Господин Взик, вы должны исполнить просьбу Петара, — тихо сказала Лада. — Я ничего не понимаю в ваших делах, но я знаю Везича. Ему это очень, очень, очень нужно. Пожалуйста, не поступайте так, чтобы он разочаровался в вас...
– Как вас зовут?
– Лада.
– Послушайте, Лада. Я бы ответил Петару так, как отвечу вам. Мы все играем. Все время играем. Но, когда приходит смерть и ты знаешь, что она пришла в результате твоей игры, начинается переоценка ценностей. Я не буду этого печатать. Не сердитесь. У меня есть сын. Я не вправе рисковать его жизнью. Если бы я был один, я бы сделал то, о чем вы просите.
Веезенмайер вызвал Штирлица в генеральное консульство около полуночи.
– Как вы себя чувствуете, Штирлиц? — спросил он, участливо разглядывая лицо собеседника. — Не очень устали от здешней нервотрепки?
– Устал, признаться.
– Я тоже. Нервы начинают сдавать. Сейчас бы домой, а?
– Неплохо.
– Хотите?
– Конечно.
– Я с радостью окажу вам такую услугу, только не знаю, как это получше сделать. Может, отправить вас в Берлин как проштрафившегося? Пожурят, побранят, да и простят вскорости. Зато отдохнете. Согласны? Не станете на меня сердиться?
– Я не знаю, как сердятся на начальство, штандартенфюрер. Не научился.
– На начальство сердятся точно так, как сердятся в детстве на отца: исступленно, но молча, боготворя в глубине души.
– Надо попробовать.
– Я вам предоставлю такую возможность. Берите ручку и пишите на мое имя рапорт.
– Какой?
– Вы же хотите домой? Вот и пишите. Или изложите мне причины, по которым вы ослушались моего приказа и назначили Везичу встречу в клубе «Олень». И то и другое означает ваш немедленный отъезд в рейх. В первом случае вас будут бранить за дезертирство, во втором — за нарушение приказа. Даю вам право выбора.
– И я тоже.
– Что?!
– Я тоже даю вам право выбора.
– Штирлиц...
– Ау, — улыбнулся Штирлиц, — вот уже сорок один год я ношу это имя.
– Вы понимаете, что говорите?
– Понимаю. А чтобы вы поняли меня, нам придется пригласить в этот кабинет генерального консула, и он подтвердит получение мною шифровки от Гейдриха, а потом я объясню вам, что было в той шифровке.
– Что было в той шифровке?
– Значит, можно не приглашать Фрейндта? Вы мне верите на слово?
– Я всегда верил вам на слово.
– В шифровке содержалась санкция на мои действия, связанные, в частности, с Везичем. Он нужен Берлину.
– У вас есть связь с Берлином помимо меня?
– Я человек служивый, штандартенфюрер, я привык подчиняться моему начальству...
– А я кто вам?
– Вот я и сказал: привык подчиняться моему начальству. Я не говорил, что не считаю вас начальником. Много лет моим начальником был другой человек, теперь вы, я прикомандирован к вам, вы здесь мой руководитель.
– Не я, — поправил его Веезенмайер. — Фохт, а не я.
– Фохту теперь трудно. Он скорее ваш сотрудник, а не мой начальник. Я не уважаю тех начальников, которые проваливают операцию, играя на себя.
– Какую операцию провалил Фохт?
– Операцию с подполковником Косоричем. С тем, что застрелился. Боюсь, он не доложил вам об этом.
– А в чем там было дело?
– Вы его спросите, в чем там было дело. Или Везича, у которого хранится посмертное письмо Косорича. Там четко сказано.
– Везич в тюрьме, — отрезал Веезенмайер. Лицо его дрогнуло, видимо, он сказал об этом, не желая того. Он не считал Штирлица врагом, поэтому контролировал себя до той меры, чтобы правильно вести свою партию в разговоре, получая от этого некий допинг власти, столь необходимый ему для завтрашних бесед с разного рода лицами, которые будут помогать Германии в ближайшие дни, а особенно после вторжения.
– Вот и плохо, — сказал Штирлиц. — А что, если он доведет письмо до всеобщего сведения? И все остальное, что собрано у него против нашей группы? Что, если его арест лишь сигнал сообщникам? Что, если лишь этого ждет их МИД?
– Ну и пусть ждет! Мы хозяева положения, Штирлиц.
– Нет, штандартенфюрер. Мы пока еще не хозяева положения. Мы станем ими, когда в Хорватии на всех ключевых постах — в армии, разведке, промышленности — будут наши люди, вне зависимости от того, кто ими формально руководит — Мачек, Павелич или кто-либо третий, имя не суть важно. Каста друзей дороже одного Квислинга.
