Гришка перепугался не на шутку. Ему вдруг даже приспичило посрать, и он приподнялся со своего стула.

— Сидеть! — приказал князь. — При регентстве о тебе позаботятся…

— При чем? — не понял Распутин.

— При новом правлении.

— А кто будет править?

— Это не твоего ума дело, — отказался объяснять князь. — Скажу лишь, что тебе тогда будет тепло и сытно, а вот если ты меня посмеешь ослушаться…

Князь встал, перегнулся через стол и, приподняв Гришку за шиворот, тихо и грозно произнес:

— Шкуру спущу, коли ослушаешься.

После недолгого молчания, в ходе которого Гришка сидел сгорбившись и понурившись, а князь наблюдал за ним с нескрываемым презрением, Распутин спросил:

— Но как же я приведу царя к этим людям?

— Придумаешь что-нибудь сам! — безаппеляционно отрезал князь. — Ты, по-моему, вполне достаточный для этого негодяй.

Распутину все же очень хотелось узнать, какие, конкретно, милости ожидают его, если царь будет убит с его помощью, но он боялся задавать князю подобные вопросы.

Угадав мысли этого подонка, Астролог жестко приказал:

— А теперь следуй за мной! Увидишь, какая участь тебя ожидает, если ты ослушаешься или, чего доброго, проболтаешься.

Они вышли на улицу, не допив мадеру и даже не притронувшись к бисквитам. Очутившись на Невском, Распутин почувствовал себя несколько свободнее, но ненадолго.

Их уже ждал автомобиль, при виде которого несчастному Гришке вновь стало дурно. За рулем сидел мощный головорез в сером пальто. Князь сел на заднее сиденье и жестом приказал Распутину сесть рядом.

Они быстро достигли Сенной, пересекли ее и остановились где-то в самом начале Забалканского проспекта. Это был далеко не самый фешенебельный район Петербурга, фонари здесь стояли редко, и весьма встревоженный Распутин мало что мог разглядеть вокруг себя.

«Головорез» остался сидеть в машине, а князь подвел Гришку к низкому окну в первом этаже смутно различавшегося в темноте высокого здания. По приказу князя Распутин робко заглянул вовнутрь.

Он увидел довольно большую, тускло освещенную комнату, посреди которой стоял внушительный агрегат, представлявший из себя огромный котел с множеством подсоединенных к нему мудреных приборов. Это был самогонный аппарат ультрасовременной конструкции с электрическим приводом. Гришке прежде не доводилось видеть столь серьезного оборудования, поэтому он аж застонал, когда князь с ледяным спокойствием произнес:

— Я надеюсь, что вы проявите благоразумие, почтеннейший Григорий Ефимович, и нам не придется сварить вас в этом котле.

— Нет, нет, — пролепетал «почтеннейший» Григорий Ефимович.

— Нам бы тоже этого очень не хотелось, — сказал Путятин.

Распутин, как завороженный продолжал смотреть в окно. Вдоль всех стен этой ужасной комнаты прямо на полу в различных позах валялись мужики с обалдевшими рожами и дымящимися трубками в зубах. Как слабонервный человек, начитавшись перед сном страшных сказок, порой боится посреди ночи сходить в уборную, точно также Гришка теперь с паническим ужасом взирал на этих обыкновенных и, вероятно, даже безобидных курильщиков опиума.

Но и это было еще не самое страшное.

Рядом с ужасным котлом стоял высокий, грубо сколоченный стол, за которым, друг против друга, сидели два атлетически сложенных человека — негр и еврей. Между ними наблюдалось несомненное внешнее сходство. Их можно было бы принять за братьев, если бы не различный цвет кожи. В этом не было ничего невероятного: евреи и африканцы нередко бывают похожи друг на друга чертами лица, однако в глазах Распутина внешнее сходство атлетов добавляло мистики в эту, и без того драматическую, ситуацию.

Внезапно, эти два человека почти одновременно взглянули на окно, и у бедного Гришки душа ушла в пятки. Однако, спустя мгновенье, негр и еврей вновь склонились над столом. Они поочередно поставили свои подписи на большом куске пергамента и обменялись дружеским рукопожатием.

— Попутно, — прокомментировал Черный Князь, — мы присутствуем при историческом моменте заключения секретного соглашения между масонской ложей и черной сектой воду.

Пожав друг другу руки, негр и еврей вновь взглянули на окно, и, к неописуемому ужасу Гришки, устремились вон из комнаты. Через несколько секунд они уже были на улице. Масон железной рукой схватил несчастного Гришку за шиворот и громовым голосом вопросил:

— Этот!?

— Да, это он, — спокойно ответил князь. — Но он согласен работать с нами.

— Гм, — недоверчиво покачал головой масон, с явным сожалением выпуская свою жертву.

Это уже было слишком. Распутин медленно осел на тротуар и потерял сознание прямо посреди ночного Забалканского проспекта.

В тот же час, когда масон и воду напугали до полусмерти раба божьего Григория Ефимовича, два других безбожника располагались поудобнее в своей гостиной в «Сан-Ремо», чтобы мирно посидеть, попить пива, покурить как следует, да поговорить «за жизнь».

Ульянов энергично постучал головой сухой стерляди об угол стола и принялся разделывать рыбу, а Бени тем временем чистил крутые яйца, предварительно ударяя их тупой стороной об собственный лоб. Очищенные яйца он разрезал пополам и смазывал плоскую сторону добрым слоем черной икры.

— Да, бля! — тяжело вздохнул Ульянов, покончив с рыбой и наливая себе и Бени по стакану пива. — События в Москве принимают крутой оборот.

Ульянов хорошенько отхлебнул из своего стакана, закурил и развернул свежий номер популярной в те годы газеты «Новое время».

— Я все-таки не понимаю, почему бы не попытаться убить царя? — отозвался итальянец.

— Бени, тебе не следует разбивать вареные яйца себе об лоб, — несколько даже раздраженно сказал Ульянов. — Это сильно сказывается на твоих умственных способностях.

— Почему? — спросил Бени. От него требовалось известное напряжение, чтобы понимать русскую речь, и, как следствие этого, он не обижался на подобные шутки.

— Ты видел, как я был занят в редакции последнее время. Нет, чтоб помочь, а ты рассуждаешь о всякой ерунде.

Это была правда. В последние три недели Ульянов возглавлял редакцию легальной большевистской газеты «Новая жизнь», почти ежедневно работал в редакции, много бывал в типографии «Народная польза», где печаталась газета. Немалого внимания требовала к себе и Александра Коллонтай. Ульянов буквально разрывался. Правда 3 декабря, то есть как раз накануне, вследствие усиления репрессий со стороны правительства газету пришлось закрыть. Событие это — само по себе печальное — имело ту положительную сторону, что выкраивало Ульянову уйму свободного времени.

Подумав об этом и вспомнив Аликс, Ульянов сказал:

— Чует мое сердце, Бени, что мы весело проведем предстоящие рождественские каникулы! Надо бы мне отписать сестре в Саблино и сплавить туда на праздники мою бабулю.

— А у меня нет никаких предчувствий, г-н Ульянов, — печально сказал Бени. — Раз вы не разрешаете мне покушаться на царя, я думаю уехать на Рождество в Неаполь.

Любовные дела Бени решительно не ладились. Анжелика никак не могла простить ему, что он не еврей, а какой-то там итальяшка. Она даже консультировалась на эту тему с Львом Абрамовичем, но тот, разумеется, не облегчил положение Бени. Было от чего прийти в отчаяние!

— Да не запрещаю я тебе ни на кого покушаться! — отозвался Ульянов. — Только меня в это дело не вмешивай.

Какое-то время приятели молча пили пиво, причем Ульянов усиленно налегал на рыбу. Стерлядь от Елисеева и впрямь заслуживала к себе всяческого уважения: аппетитного красноватого цвета, в меру соленая, да и засушенная не чрезмерно.