он не подтвердит, что был в Ялте с Ларисой Машкиной, значит, алиби нет.

– Но я там был!

– С ней?! – насмешливо поинтересовался Турецкий.

Признаться, такого вопроса я не ожидал. При всем моем уважении к Турецкому подобная неделикатность просто обидела меня. Пока я сидел и думал, стоит ли мне демонстрировать свою обиду, Александр Борисович смягчился:

– Извини, но ты с таким восторгом говоришь о ней, что... Ну не буду, не буду травить твое бедное сердце, тем более что оно, судя по всему, неровно дышит в сторону твоей подзащитной.

Я решил снова обидеться. Конечно, Турецкий был прав. Но нельзя же так в лоб. С некоторых пор я мысленно сравнивал Марину с Ларисой, отдавая себе отчет в том, что эти женщины равны и по красоте, и по уму, и по силе. Марина была притягательней. Лариса – интересней. И если бы в Ялте Лариса оказалась одна и я встретил ее, вполне возможно...

– Конечно, если ты хочешь любой ценой отстоять Машкину, – продолжал рассматривать меня Турецкий, – то можешь выступить в роли свидетеля, заявив, что в Ялте с женой алмазного короля был ты.

– За дачу ложных показаний... – промямлил я.

– Я никогда не сомневался в вас, Юрий Петрович, – Турецкий явно издевался надо мной, – однако сегодня вы, признаться, не в самой лучшей форме, – произнес он, допивая кофе, – а Машкину все-таки придется задержать, ты уж извини, Юра.

– Я не понимаю, Александр Борисович, – начал я как можно тверже и строже, – по-моему, я не давал никаких оснований...

– А я и не брал никаких оснований, – Турецкий подмигнул мне, – ты ее адвокат, и, должен сказать, хороший адвокат, твоя прямая обязанность защищать ее права. Что ты, собственно, и делаешь. Извини, я на минуту. – Турецкий поднялся из-за столика.

«Удивительный человек, – подумал я, глядя ему вслед, – добрый и одновременно жесткий, до такой степени чувствующий движение мысли собеседника, я бы даже сказал, предчувствующий его. Интересно, это касается только меня? Неужели я открытая книга? Хотя в отношениях с женщинами действительно слабоват, что уж тут греха таить. Из-за них, точнее, из-за своего отношения к ним постоянно попадаю в неожиданные ситуации, причем далеко не в выигрышной роли. Даже адвокатом я стал из-за них...»

Воспользовавшись отсутствием Турецкого, я всецело отдался воспоминаниям.

Был разгар лета. Ночь набирала полную силу, только под акациями оставалась приятная прохлада. Тихо-тихо. Никого. Серой тенью прошел по двору кот, растворился в тени акаций.

В ту ночь мне не спалось, услышав, как хлопнула дверь на лестничной площадке (она жила по соседству), я узнал ее шаги. Стараясь остаться незамеченным, я шел за ней, а теперь стоял в темном подъезде, не решаясь покинуть своего убежища. Она села на лавочку, закурила. На ней был атласный халатик, бывший когда-то ярким, теперь выгоревший и полинявший. Духота и ей не давала спать. Казалось, что в тени акаций прохладней. Прислонившись спиной к дереву, она глубоко затянулась.

Я влюбился в нее с прошлого года, мне, тринадцатилетнему мальчишке, она, самая красивая десятиклассница, казалась недосягаемой мечтой. Мечтой всей моей жизни.

Наверное, я случайно скрипнул дверью, потому что она обернулась в мою сторону, всматриваясь в темноту, и увидев меня, равнодушно сказала:

– А, это ты? Привет.

– Привет. – Я опустился на лавочку рядом с ней.

– Почему не спишь?

– Весь день загорал на крыше. Сгорел. Совсем. Папа в соседней комнате храпит. Холодильник как затрясется весь, и молочные бутылки в нем звякают так, что спать невозможно... – Почувствовав, что несу чушь, я замолчал.

Она, улыбаясь, смотрела на меня, дотронулась до моих сгоревших плеч:

– Больно?

Я неопределенно мотнул головой.

– Пойдем ко мне, у меня есть средство, наивернейшее от ожогов, – неожиданно с женской властностью в голосе сказала она.

– Еще чего! – Я сам не понимал, что говорю.

– Пойдем-пойдем, – она приобняла меня за плечи, – средство наивернейшее...

Мы встречались год. Она говорила мне, что хочет выйти замуж за адвоката. Потом мы переехали в другой район. Она вышла замуж за учителя физкультуры. А я в конце концов стал адвокатом.

Воспоминания вихрем пронеслись в моей голове. Прошла минута.

Турецкий вышел из туалетной комнаты, судя по всему, ему позвонили, я скорее догадался, чем услышал: стайка девчонок приземлилась за соседним столиком. Турецкий достал сотовый, кивнул мне.

Девчонки за соседним столиком весело трещали:

– А я кем в прошлой жизни была? Актрисой?

– Тут не сказано.

– А ты кем была?

– Мужчиной, циркачом, а до этого птицей.

– Если лебедушкой, ничего еще, а вот если вороной...

Девчонки развлекались:

– А Ленка Коновалова из соседнего подъезда, помнишь? Так она курицей была. Я просчитала.

– Так она и сейчас курица...

Я рассмеялся вместе с девчонками. Как любил говаривать один мой институтский преподаватель: «Нюхайте воздух! В том, что происходит вокруг вас, и находятся необходимые вам доказательства, детали, нюансы, из которых складывается ваша будущая работа». И я нюхал. Правда, не всегда в целях поиска доказательств. Чаще просто в свое удовольствие.

«Интересно, сколько им лет? Четырнадцать? Пятнадцать?» – думал я, слушая милую девчачью болтовню:

– А помните нашу старую учительницу? У нее еще кот был. Так он к овчарке из соседнего двора клеился. Ухаживал. Сам ей по колено, а туда же...

К столику подходил Александр Борисович. По выражению его лица я понял – что-то случилось.

– Убили, – сказал он.

– Кого? – одними губами спросил я.

– Родина, – странным, глухим голосом произнес Турецкий.

Времени на раздумья не было. Нужно было как можно скорее оказаться на месте происшествия.

Оставив на столе деньги, мы поднялись из-за столика и вышли из кафе.

Грязная, неуютная крыша Казанского вокзала нависала над толпившимися на перроне людьми тяжелыми металлическими конструкциями, сквозь которые кое-где проглядывало неприветливое московское небо. Почему-то казалось, что все это вот-вот должно обрушиться: и металлические конструкции, и вокзальные стены, и небо, взорваться или пролиться грозовым дождем. Природа словно чувствовала состояние Алены, невысокой угловатой провинциальной девушки, потерявшейся в этой огромной вокзальной толпе: сквозь огромные железные балки, нависшие над перроном, начинали накрапывать одна за другой крупные мутные капли. Москва не приняла Алену: на актерский факультет в ГИТИС, куда она пыталась поступить, ее не взяли, сказали: мол, полное отсутствие жизненного опыта и творческих способностей. Да и откуда жизненный опыт в семнадцать лет? Что касается творческих способностей, Алена не смогла сымпровизировать этюд под названием «У меня украли кошелек». Алена растерялась: специально плакать она не умела. Ей предложили другое задание: решить сцену обнаружения трупа. И снова – ни тебе жизненного опыта, ни фантазии.

Алена возвращалась обратно в Таганрог. «Зачем на перроне такая крыша? От дождя, что ли?» – недоумевала она, раздраженно протискиваясь сквозь толпу не то туркменов, не то казахов, натыкаясь на сваленные ими в кучи грязные тюки. Алена чувствовала себя среди этих людей чужой и лишней. Ей даже стало казаться, что ее обходят стороной, словно боясь испачкаться. На самом деле, конечно, это она сторонилась и этих людей, и их вещей. И даже самого этого ужасно неэстетичного здания. Безуспешно