Постанывая от боли, он добрался до небольшого камня и сел на него, решая, оставаться ли ему в юрте и ждать помощи от тех, кто ринется его искать. Или все-таки отправиться пешком? Возможно, этим самым он даже выиграет время?

За его спиной кто-то тяжело вздохнул и с шумом выпустил воздух из легких. Он оглянулся. Верховой верблюд Хатанги смотрел на него сонным взглядом и, оттопырив толстые губы, флегматично пережевывал жвачку.

– Эй, ты, – крикнул ему Алексей, – иди сюда!

Но верблюд отвернул в сторону большую голову и, переступая мосластыми ногами, двинулся в степь. И Алексей растерялся. Ведь он совсем не знал, как надо обращаться к верблюдам. Цоб-цобе! – всплыло вдруг в памяти. Но так, кажется, кричат, погоняя быков, но никак не верблюдов?

А верблюд уходил, и Алексей не знал, как его остановить. Догнать просто не было сил. И тогда от отчаяния и от злости одновременно он подхватил с земли пустую бутылку из-под казенки и запузырил вслед уходящему кораблю пустыни. Бутылка глухо шмякнула по одному из свисающих горбов верблюда. И он медленно, будто нехотя, неожиданно повалился на землю, подогнув под себя передние ноги.

И Алексей захохотал. И продолжал хохотать до тех пора, пока, согнувшись в три погибели, почти ползком не добрался до верблюда, а затем взгромоздился меж его горбов и, шлепнув по шее, прокричал:

– Цоб-цобе!

И тот, ничуть не расстроившись из-за не слишком галантного обращения, вскинулся поначалу на задние ноги, отчего Алексей чуть не загремел вниз головой, потом на передние и пошел по степи в одном только ему известном направлении, мерно покачиваясь и тяжело вздыхая. И, как Алексей ни пытался направить его на уже известную ему тропу, верблюд неизменно заворачивал в сторону гор, пока не выбрался на широкую проселочную дорогу.

И Алексей сдался. Пускай себе идет, лишь бы привез его к жилью, а с остальным уж как-нибудь он сам разберется. Он набрал полную грудь воздуха и опять рассмеялся. Вот как, оказывается, общаются с верблюдами в Тесинской степи: бутылкой по горбу – и вся недолга! Видно, не раз Хатанга прибегал к этому испытанному народному средству, когда по пьяни пытался взобраться на весьма тупую животину. А ему же просто в очередной раз повезло! Может, еще и потому, что охватила его запястье тонкая золотая полоска с березовым листком. Он прикоснулся пальцем к амулету и словно наяву услышал звонкое:

– Хай, хай, харахай! Живи, живи долго, мерген!

Гуран лежал на теплом кане[39] и предавался размышлениям. В открытое окно виднелась степь. Всю жизнь он смотрел только на степь да на тайгу. Богу помолишься, к столу да на бок, а проснешься, глянешь в окно, а там все та же степь да сопки. Сопки да степь – без конца и края. И еще солнце. Оно нависло над сопкой – большое, красное и надутое, словно морда пьяного Тобурчина. Неожиданное сравнение Тобурчина с солнцем заставило Гурана раздвинуть губы и улыбнуться. Он попытался перевернуться на бок, не получилось, тогда он раздраженно дернул ногой туда, где, по расчетам, должен был сидеть Ивашка, его киштым,[40] лет пятнадцать уже отрабатывающий долги своего отца старшины улуса Айкан. И с первого же пинка попал тому в бок. На самом деле Ивашка долго уже сидел не шевелясь, зная: если Гуран промахнется, ему несдобровать.

– Трубку! – приказал сердито Гуран.

Ивашка всегда держал хозяйскую трубку при себе. Он мгновенно скатал и нагрел шарик опиума, положил в трубку и чиркнул огнивом – хозяин спичек не признавал. Затем подполз к нему по краю лежанки и вложил трубку в рот Гурана.

Тот принял трубку и затянулся. Маленькие глазки мечтательно закатились. А мысли стали и вовсе легкими и незатейливыми. Некоторое время он молча сопел, наслаждаясь дурманом, поступающим в его кровь. Но долгожданное расслабление не наступало, в голове опять заворочались мысли одна поганее другой.

В последнее время Гуран сильно растолстел. Ему стало трудно ходить, трудно дышать. Он уже не мог одеваться сам, без помощи Ивашки. Даже время на обед понадобилось сократить. Вместо прежних двухчасовых сидений за столом теперь он ограничивался часом, но и то частенько приходилось откидываться назад. Иначе удушье наваливалось на него со страшной силой, будто накрывал кто его грудь и лицо огромной мохнатой рукавицей и не давал ни вдохнуть, ни выдохнуть.

На днях вздумал было приласкать новую наложницу сагайку Манит, поднялся и даже пытался подойти к ней, но голову повело вдруг в сторону. Гуран оступился и рухнул всей своей тушей на глиняную лежанку. Глина треснула, труба дымохода под ней лопнула, печь потухла, а весь дом наполнился клубами едкого дыма. Гуран принялся кашлять и чихать. Конечно же, пришлось отступиться от сагайки, стало не до нее.

Но все это пустяки. Главное, что все труднее и труднее стало выезжать из дому.

Уже почернели бревна частокола, почернели бревна дома. А помнит Гуран, как еще розовели они, как светились желтой смолой и наносило от них духмяным запахом лиственницы. Как новая крепость, стояла усадьба отца в степи, и не было к ней подступа ни варнакам, ни монгольским разбойникам, ни тем паче хунхузам. Ох, и давно это было! А нынче никто и не разбойничает в его землях. Тихо окрест! Все разбои в душу Гурана перекинулись! Крепок еще дом, на сто лет хватит! Только силы вот у Гурана уходят, словно песок сквозь пальцы.

В Тесинске у него новый дом, но со старой усадьбы он не съезжает, сидит в степи, как зверь в своей берлоге, как хищная птица в гнезде. И только когда становится совсем уж невмоготу, через силу, с помощью слуг вновь погружает свое жирное тело в тарантас и вылетает в степь. Скуластый, с раскосыми черными глазами, с редкой седой бородой, с лицом узким от лба и широким к подбородку, который навис тремя жирными складками на грудь, Гуран по-прежнему еще зорок, а по хитрости ему нет равных в степи. Далеко вокруг видит он, словно степной орел, и поживу тоже чует, как зверь. И если дело стоит того, порвет любого, кто встанет у него на пути. Нет в степи ничего и никого сильнее власти бая Анчулова. Все начальство, бывая в Тесинской степи, непременно заезжает к нему погостить, поохотиться. Славится Гуран хлебосольством и радушием, особенно для тех, кто словечко замолвить сумеет, если случится в том какая нужда. Потому и привык Гуран, что все ему дозволено: что и степь – его, и табуны – его, и киштымы – тоже его и нет предела его буйной силе. И летает он по степи на диких конях, как по своей вотчине...

Гуран даже исхлопотал через североеланских чиновников, давних своих друзей, чин коммерции советника. И вовсе тогда не стало житья местным людишкам.

Контрабанда, торговля со степным людом, скот – все захвачено баем Анчуловым.

Но был у Гурана грех, о котором знали немногие, и это было единственное, чего он боялся, помимо смерти. За него не откупиться, не отмазаться. Потому как этот грех перед государством, перед Его Величеством Государем Императором. А все потому, что жадность хватала его за горло, все время хотелось чужого, хотя и свое девать уже некуда. Грабили и убивали его людишки, гоняли чужие табуны и отары. Закрома Гурана трещали по швам, но хотелось куска еще больше, еще слаще, еще жирнее... И он нашел способ еще туже набивать свою мошну, но, кажется, прогадал на этот раз, просчитался.

– Эх, некстати все! Совсем некстати! – от досады Гуран не находил себе места. И снова пнул Ивашку, требуя очередной порции опиума. Но когда тот с готовностью ткнул трубку в губы Гурана, хозяин отбросил его руку и, как в былые времена приказал: – Закладывай! Гони! – вновь, как и прежде, кричит Гуран, и мчат по степи его коляску низкорослые гнедые тесинцы. И кажется ему, что вновь он молодой, легкий на ногу и на подъем, а кровь так и играет в нем, бьет ключом жизненная сила...

А мысли вновь терзают голову. И не мешает им даже лихая скачка по степным увалам и косогорам.

– А ну дознаются? И что мне надо было? Поверил, к себе допустил... А оне вот-вот смоются, и все! А мне куда? От усадьбы, табунов, степи этой, в которой, почитай, шесть десятков годков разменял? И зачем позарился? Зачем пустился в подобное дело? Эх, зря, зря!