Он молчал, но ему оставалась лишь капитуляция. Он был трус.
– О'кэй, – проворчал он. – Предоставлю вам вашу последнюю возможность.
Я усмехнулся. Скорее нужно было говорить о его последней возможности.
Меня привели к профессору Леонарду Терми. Он занимал охраняемый безгусеничными танками загородный особняк, уцелевший от атомной бомбардировки.
Офицер отряда охраны собственности, тот, что выпустил меня из загона для малого человечества, дружески подмигнул. Этот верзила с белой кожей и черной душой провел меня в дом, в котором отчаянно пахло жареными бифштексами. Я даже вспомнил, что пропустил время второго завтрака.
Позвольте! Но ведь Никсон говорил о голодовке?
Комната служила прежнему владельцу кабинетом или библиотекой. Шкафы были полны научными книгами, вероятно, доставленными сейчас сюда... для соблазна старого ученого.
Профессор сидел спиной к столику, на котором призывно пахли как бы кричащие своим запахом блюда.
Я кашлянул. Профессор не повернулся.
– Как вы поживаете, мистер Терми? – почтительно произнес я.
Леонардо Терми не шелохнулся.
Тогда я зашел с другой стороны, чтобы увидеть его лицо.
Я не узнал ученого. Он поднял огромные глаза, полные мировой скорби. Лицо осунулось, заросло седой щетиной, седые волосы растрепаны, свисали за ушами длинными прядями. Горькие, тяжелые складки щек, оттеняя подстриженные усы, без слов говорили о думах этого человека.
Не знаю, узнал ли он меня. У него шевелились ноздри... И только тут я понял, какой пытке подвергался этот старый человек. Что муки Тантала! Зарытый по плечи в землю, он не мог дотянуться до кувшина с водой и до отставленных яств. Леонардо Терми мог легко протянуть руку к столику за его спиной, избавив себя от мук голода, но не делал этого.
– Мистер Терми! Мне не удалось однажды предотвратить ваше похищение. Теперь я сам хочу похитить вас. Но... По заданию президента.
Он поморщился. Я поспешил добавить:
– С ведома сенатора Майкла Никсона.
Он чуть заметно кивнул. Скорбные глаза пронзительно смотрели на меня. Мне казалось, что этот грустный человек видит меня насквозь, видит даже мои нуклеиновые кислоты, эти скрижали жизни, на которых записана программа жизни моего организма, для всех органов, для всех клеточек, развитие которых определяет то, чем я являюсь, мой рост, мой вес, мое здоровье, мой ум, даже мои чувства... к Дочери Дивной Солнца...
– Президент и сенатор Майкл Никсон поручили мне передать вам, что русский физик Сергей Буров умирает от рака.
Терми молчал, а я вынул припасенные газеты: с их страниц на профессора Терми смотрели два лица – так знакомое мне лицо Сербурга и вдавленная в подушку костяная маска с провалами глазниц.
– Рак вызван облучением, – быстро заговорил я. – Вы могли бы, профессор, доказать, что ваша гипотеза о раке верна.
– Гипотеза! – перебил меня Леонардо Терми. – Я только выдвинул ее, но не решил проблемы рака. Разве я могу успеть теперь?..
– Вы открыли шифр, каким природа записывает инструкцию развития всех органов человека, – убеждал я.
– Ах, боже мой, – простонал Терми. – Если бы это было так!.. Я только предположил, что рак – это нарушение записи, как вы сказали, зашифрованной молекулами нуклеиновых кислот!.. Но разве я могу указать, какая это запись и как ее исправить?!
– У него был особый рак... молниеносный... вызванный облучением...
– Постойте!.. Как вы сказали? Облучение стерло запись? Такое стирание записи наследственного кода – основа мутаций и изменения наследственности... Вы хотите сказать, что убийственное облучение могло оставить заметные изменения?
– Которые, несомненно, вы увидите, сэр!..
В глазах Леонарда Терми исчезло выражение мировой скорби.
– А ну-ка, молодой человек, распорядитесь! Убрать отсюда все эти бифштексы! Принести жидкого кофе, подкрашенного молоком, и только один сухарик. Живо!.. Пока я не съел этой смертельной порции!..
У этого человека была железная воля. Он ел свой сухарь, который ему принесли, маленькими кусочками, отхлебывая жидкий кофе. Он говорил:
– Увидеть спирали нуклеиновых молекул живого организма. Но как? Даже электронный микроскоп недостаточен... Нужно, чтобы организм пронизывался потоком нейтрино. Нейтриновый микроскоп есть только в России...
– Но ведь Буров же русский! – воскликнул я.
Терми отодвинул недопитый стакан с кофе. Глаза его глядели куда-то вдаль.
Открылась дверь, и верзила-офицер вкатил кресло с Джорджем Никсоном.
– Я в восторге от вашего разговора, – мрачно произнес он.
Я догадался, что кругом были микрофоны.
– Ваша гипотеза великолепна, профессор. Но нет нужды ехать подтверждать ее в Россию. Я создам здесь для вас лучшую в мире лабораторию.
Терми уничтожающе посмотрел на него:
– Я не уверен, что вы успеете это сделать.
Никсон позеленел:
– Какая у меня гарантия, что, отпустив вас, я получу вашу помощь?
Терми с нескрываемым презрением сказал ему:
– У гуманной науки нет и не может быть исключений. Даже для таких... особей, как вы. Если будет спасен Буров, будете жить и вы.
Терми не давал торжественных клятв, но в его голосе звучало что-то такое, что не позволяло ни в чем усомниться.
У мистера Джорджа Никсона не было другого выхода, он торжественно проводил из Рипптауна профессора Леонарда Терми как своего почетного гостя, отдыхавшего у него.
В тот же день профессор Леонардо Терми был доставлен самолетом в Нью-Йорк и появился в своей лаборатории при Колумбийском университете. Я как уполномоченный президента присутствовал при его сборах в Москву. Научной аппаратуры загрузили два самолета. В них раньше Терми вылетели в Советский Союз его помощники Стайн и доктор Шерли.
Так я выполнил задание сената и президента, превратившись таки в государственного деятеля.
Дальнейший мой шаг закрепил за мной это почтенное звание, хотя, если разобраться, заслуга моя была не так уж велика. Я оставался уполномоченным президента, потому что в общей неразберихе меня забыли освободить от этой должности. А я считал, что как-то должен ее оправдывать.
Наступал апрель тяжелого года оледенения. Солнце казалось совсем весенним. Снег сбрасывали с крыш. Почерневшие сугробы осели. Люди казались веселее, они воображали, что Солнце все же пробудится ото сна. В Централ-парке птицы щебетали, как и полагается весной. Девушки ходили по панелям с непокрытыми головами, в распахнутых пальто и ожигали встречных взглядами.
А я улетел в США.
У нас не было того организационного потенциала, которым пользовались коммунистические страны в Европе, и прежде всего в Советском Союзе. Они в отличие от нас могли единым плановым актом перестроить всю свою сельскохозяйственную технику, снабдить миллионы тракторов специальными гидромониторами, струи которых, кроша лед, позволят вспахивать ледяное поле, подставляя его солнечным лучам.
Если мы не могли следовать этому примеру, то выйти на поля с кирками и лопатами были в состоянии.
Я явился к председателю сенатской «ледяной комиссии», к сенатору Майклу Никсону, чтобы предложить через него всем американцам, до последнего человека выйти на поля. Нужно одним всенародным взмахом
