начало жизни? Значит, молчать о теориях рака, поскольку их несколько и нет единой? Значит, передать науку в храмы, переименовать профессоров в жрецов, перейти им на тайный жреческий язык, латынь или санскрит, скрывать в темноте научных капищ живую мысль от людей? Подумайте только, к чему вы призываете! Ведь, по-вашему, теорию относительности нельзя было публиковать, потому что существовали ее противники. А ведь теория в свое время стала пробным камнем идеологии! Папа римский не боялся оперировать научной гипотезой, провозглашая ее как откровение перед сотнями миллионов католиков! А вы? Вы отвергаете воинствующий стиль, цепляетесь за научное единогласие, которое означало бы застой в науке и торможение прогресса.

Веселова-Росова зажала уши.

– Довольно, довольно, Сергей Андреевич! Я не хочу с вами ссориться. Вы способный экспериментатор, но...

– Способный экспериментатор! – с горечью перебил ее Буров. – Всяк сверчок знай свой шесток. Разрешите уйти?

Мария Сергеевна встала. Она задержала руку Бурова, когда он прощался:

– Мы еще поговорим с вами, Сергей Андреевич. Я ведь очень ценю вас.

Буров вежливо склонил голову, поцеловал ее руку.

Когда дверь за ним закрылась, Мария Сергеевна тотчас подошла к телефону, набрала номер.

– Леночка, это вы? Ну вот... вас сейчас нельзя волновать, вы в отпуске, а я назойливо лезу с просьбами. Только на вас вся надежда... – И она заговорила тихим убежденным тоном. – Я ведь женщина, Леночка, – закончила она. – Я знаю, какое вы можете оказать на него влияние.

Сергей Андреевич долго бродил по Москве. Дома ему бросилась в глаза красная лампочка на автомате, подключенном к телефону с записью в его отсутствие всего, что Бурову хотели передать. Включив магнитофон, Сергей Андреевич с радостью услышал голоса друзей, до которых дошел слух о конфликте между Буровым и сотрудниками его института. Некоторые ученые советовали ему быть выдержанным, некоторые, в том числе совсем незнакомые, поддерживали его право на собственное мнение. Редакции нескольких центральных газет просили связаться с ними, если он согласен дать интервью.

И вдруг зазвучал женский низкий, волнующий Бурова голос:

– Сергей Андреевич! Мне сейчас лучше всего было бы прятаться от вас... а я прошу... я прошу прийти ко мне. Вы знаете адрес. Я очень жду... Сразу же, как только вернетесь домой.

Буров даже не стал звонить в газеты, помчался к ней...

Он впервые входил в ее квартиру. Знал, что она живет не одна, с этой странной Калерией, которую так решительно отстранил от себя в последнее время Овесян.

Лена сама открыла дверь, чуть смущенно улыбаясь. Она оставалась привлекательной даже в ее положении, в ней была красота грядущего материнства.

– Здравствуйте, Сережа, – сказала она, протягивая руку.

Как редко она называла его так!

Шаховская сразу провела его через общую гостиную в свою спальню, где чувствовался легкий аромат духов. Перед зеркалом были разбросаны таинственные пузырьки и баночки, у стены стояла еще незанятая, аккуратно прибранная детская кроватка. Шторы на окнах были приспущены.

– Здесь нет медвежьей шкуры, придется вам сесть со мной рядом на диван, – сказала Лена с улыбкой.

– Мне бы сейчас что-нибудь пожестче, – угрюмо отозвался Буров, – пол пещеры или поваленный бурей ствол дерева, в крайнем случае обрывистый берег реки. – И он тяжело опустился на низкий и широкий, покрытый мягким ковром диван.

– Опять у вас, Буров, налитые кровью глаза бизона, опять вы ломаете изгородь коралля, – совсем не с упреком сказала Шаховская.

– Вы слышали, что произошло в институте?

– Мне звонила Мария Сергеевна.

– Ну вот!.. И вы тоже против меня?

– Нет, не против. Но я знаю, о чем вы думаете.

– Колдовство?

– Нет, просто я помню наш разговор об Апокалипсисе, ядре и броне.

– О двух противоположных, всегда борющихся началах?..

– Да, о них. И если есть Б-субстанция, должна быть противоположная ей А-субстанция. Не так ли?

– Лена, черт возьми! Кто вы такая? Сколько раз я задаю себе этот вопрос!.. В средние века вас сожгли бы на костре.

– Я согласна взойти на костер. Но только вместе с вами...

– Если вместе со мной, то... зачем на костер?

Он взял ее руки в свои, посмотрел в глаза.

– Знаете, зачем я должна была вас увидеть? – сказала она, чуть отодвигаясь.

– Чтобы по поручению Марии Сергеевны отговорить от выступления в общей печати.

Лена кивнула.

– А знаете, зачем я вас позвала?

Он молчал, выжидательно глядя на нее.

– Чтобы восхититься вашей принципиальностью, вашим упорством, вашей силой бизона науки.

– У женщины есть страшное оружие против мужчины. Похвала и лесть подобны ножницам, которыми Далила срезала кудри Самсона, лишив его силы.

– Нет, Буров, вас нельзя лишить силы. Может быть, вас можно сломать, но сломить... Нет, сломить нельзя!..

– Сломать – это уничтожить. Для этого пришлось бы отнять у меня возможность трудиться. Такая казнь у нас невозможна.

– Как много людей на Западе обрадовались бы «такой казни», с радостью отказались бы от труда...

– Да ведь это все равно что перестать дышать!

– Но дышать иногда трудно.

– Да, когда взбираешься на гору. Но тем больше хочется вдохнуть воздуха... тем больше хочется сделать, Лена.

– Тогда дышите, Буров, всей своей грудью дышите! И взбирайтесь... к самым звездам.

– Хочу, Лена, добраться до дозвездного вещества. И вместе с вами... Я знаю, вы друг. Мне было очень важно сейчас убедиться в этом.

Буров поцеловал руки Елены Кирилловны и ушел. Она провожала его, и глаза ее в полутьме передней, где она не зажгла огня, светились.

Он спускался по лестнице через три ступеньки, ему хотелось вырвать столб из земли и забросить его на крышу дома.

Калерия Константиновна ждала Шаховскую в гостиной.

– Милая, – сладко сказала она, – если бы это доставило вам удовольствие, я расцеловала бы вас.

– Подите прочь, Марта, – сквозь зубы сказала Шаховская и заперлась в своей комнате.