Оно наступало на меня, теснило со всех сторон, смущало... Мне требовалось собрать все свои силы, чтобы противостоять ему, помнить о долге, приверженности только твоему пути, по которому должен все же пойти наш народ-богоносец, каких бы успехов он ни добился на пути ложном и мнимом. И я оказалась сильнее коварного искуса, смогла посмотреть на все это холодными глазами.

Поперечные улицы то и дело ныряли в туннели – здесь все пересечения сделаны на разных уровнях.

Наконец улица стала узкой, уже непрямой. Где-то рядом чувствовались твои переулки... Мелькали высокие ажурные краны, железными руками перестраивающие город, но переулки еще были, были... Я только не успевала заглянуть в них...

Но вот мы выехали на мост через совсем неширокую реку, и меня ослепило играющее на солнце золото куполов. Старинные башни, непревзойденные по своей красоте, стены, знававшие следы ядер, соборы, хранившие останки властителей Руси...

Мне предстояло работать в огромном институте, требовалось пройти формальности. Я страшилась. У меня были для этого основания... Не потому ли я так легко оказалась в суете лабораторий Великой заполярной яранги, что работы там умышленно не скрывались?

Я проходила по улице, которую ты помнишь еще с вековыми деревьями, ныне уничтоженными, и рядом с особняком знаменитого певца, друга твоего отца, видела высокое здание, где люди говорили на привычном мне языке, но куда я не смела ни зайти, ни говорить, как они...

Мне нужно было оправиться после удара, требовалось вновь найти себя.

Когда-то ты говорил о Великом расколе, повторенном ныне историей с удесятеренной силой, рассказывал о неистовой силе женщины, на которую я должна походить... Я захотела увидеть ее и немедля пошла в художественную галерею. Крепко сжав зубы, я искала нужный мне зал. И вдруг замерла, словно перед распахнутым окном. Я увидела заснеженную улицу с санной колеей, толпу народа.

Она сидела в розвальнях, исступленно подняв руку с двуперстным крестным знамением...

И я, раскольница конца двадцатого века, позавидовала ей, той, которая могла перед всем народом поднять закованную в цепь руку, звать народ на истинный путь... Я же должна была таиться и молчать...

Я всматривалась в лица окружавших ее людей. Ужас и сочувствие женщин, материнское горе нищенки, благословение на подвиг сидящего на снегу юродивого... Я увидела даже тебя, спокойного, углубленного в себя, тебя, странника с посохом, посылающего меня на подвиг из чужедальней страны...

Рядом с розвальнями шла сестра и последовательница боярыни Морозовой княгиня Урусова... А кто пойдет рядом со мной?

Я стояла перед картиной, углубленная в свои мысли, и вдруг услышала разговор на родном языке.

Я была окружена толпой американцев, которых сразу узнала по произношению и одежде. Их привела маленькая девушка в смешных круглых очках. Она старательно выговаривала английские слова:

– Первые наброски картины позволяют думать, что художник во время работы над картиной видел мрачный кортеж смертников 1881 года. Через Петербург тогда провезли повозки, на одной из которых спиной к лошади сидела на скамейке Софья Перовская с доской на груди, где было написано: «Цареубийца». Первый набросок боярыни Морозовой художник сделал тоже с доской на груди, лишь впоследствии убрав ее.

Дедушка! Ты только подумай! Героиня, которую ты мне ставил в пример, оказывается, списана с цареубийцы!..

– Софья Перовская, прикованная цепью за руки, ноги и туловище к скамье, была в черном арестантском одеянии, на голове ее был черный платок в виде капора, как и на этом этюде. – Девушка указала на другую стену зала, где развешаны были эскизы к большому полотну. – На ее бледном лице, как говорили, играла уничтожающая улыбка, глаза сверкали. Очевидец записал: «Они прошли мимо нас не как побежденные, а как триумфаторы, такой внутренней мощью, такой непоколебимой верой в правоту своего дела веяло от их спокойствия».

Я не могла стоять, опустилась на стул, который кто-то подвинул мне. С кого мне брать пример? С цареубийцы? Ведь ты так гордился родством с царствовавшим домом!..

– Вам нехорошо? – спросила меня незнакомая красивая женщина.

Я кивнула.

– Я провожу вас, вы позволите? В каком отеле вы остановились? В «Украине»?

Я вышла на воздух вместе с нею. Она окликнула такси. Мне не нужен был отель – я остановилась на квартире своей руководительницы, которая жила вместе с дочкой и с мужем-летчиком, постоянно отсутствовавшим. Но я все же села в такси.

Я позволила себе быть несобранной, воображая, что не занята сейчас делом.

Какая это была страшная ошибка!

Мы обменялись с незнакомкой несколькими фразами, и вдруг я поймала себя на том, что говорю по- английски. Она была американкой из той группы, которую привела к картине девушка в очках. И теперь она везла меня в отель «Украина», воображая, что я такая же, как и она, туристка.

– Как вам нравится наша Москва? – спросил на хорошем английском языке шофер такси.

Я поразилась его произношению. Моя спутница приняла это как должное и стала выражать восторги: ей понравился Кремль, Оружейная палата, она пленена университетом, мечтает поступить на последний курс (она окончила Колумбийский университет).

Я спросила шофера, какое у него образование, если он так владеет английским языком.

Шофер ответил, что высшее.

– Вам не удалось найти работу по специальности? – удивилась моя спутница.

Мы стояли перед красным светофором, и шофер мог обернуться. У него были тонкие черты лица. Он улыбнулся:

– Нет, я работаю по специальности. Я химик-почвовед.

– Простите, мы все же не понимаем...

И шофер рассказал об удивительном движении, начавшемся в этой непонятной стране, в которой, по словам химика-шофера, многие хотят быть учеными, писателями, художниками. Молодежь поставила вопрос: кто же должен заниматься тяжелым физическим трудом, который пока требуется, и обслуживать других? Ведь у всех здесь равные права на труд чистый и приятный. И вот среди молодых людей нашлись многие, кто пожелал в свободное от основной работы время выполнять самый обыкновенный обслуживающий труд: кто-то работает на канализации, кто-то ухаживает в больницах за больными, кто-то спускается в шахты, а наш знакомый водит такси.

– Мне это доставляет радость, удовольствие. Я люблю водить машину, – говорил он. – Но я и ремонтирую ее.

Он снова удивил нас, отказавшись взять плату за проезд. Плата за проезд у них отменена недавно на всех видах городского транспорта, в том числе и за такси.

Мне стало неловко.

– Неудобно, – сказала я, – что мы взяли такси. Мы могли бы доехать на автобусе.

Моя спутница тоже была смущена.

– Конечно, такси берут, когда торопятся или когда едут с вещами. Но ведь вы иностранки, – извиняюще сказал нам на прощание шофер и уехал.

Моя спутница настояла, чтобы я зашла к ней.

– Меня все удивляет в этой стране, – говорила она, когда мы поднимались на лифте. – Автомашинами тут пользуются, как у нас лифтами.

Хорошенькая лифтерша улыбнулась.

Американка снимала в отеле неуютный трехкомнатный номер.

– Мне как-то не по себе здесь, – вздохнула она, раздеваясь. – Я не сразу поняла, что номера в отелях бесплатные, как и квартиры для всех... Платить нужно лишь за роскошь, за лишнее, чем не принято здесь пользоваться.

Американка обязательно хотела, чтобы я пообедала с нею, но мне не улыбалось сидеть в ресторане с иностранкой, достаточно я уже допустила оплошностей.

Я сослалась на свое недомогание, и мы решили обедать в номере.