– Мда… Словом, опять паника… Да… Пришла, значит, все-таки. Приехали домой, а я в хату не захожу, стал на пороге и сказал то, что сдавна задумал: 'Вот, Ольга, давай с ходу решать вопрос – или в семейный дом мне войти, или бобылем по моему теперешнему положению быть. Остаешься со мной – не возражаю, сама чувствуешь. Не хочешь дальше быть – уходи. Только сейчас же собирай вещи и уходи, пока я в хату не зашел'. А она: 'Никуда я от тебя, Петя, не пойду…' Ну и, конечно, еще многое сказала. Только это я, извиняюсь, пересказывать не стану. Эти слова самые дорогие. Такие слова в себе держишь, такие слова вдвоем говорят, с третьим не передают. Ну, и остались мы вместе. Все думал я, за какое дело взяться. Силы много, здоровье есть. А чего без глаз сделать можно? А брат – еще был старший – как провожали на фронт, гармонь свою оставил. Взял я, подучился малость – ничего, вроде получается. Слух у меня к музыке очень способный. А тут в Ессентуках школа военно-ослепших открылась, и как раз по баяну в класс принимают. Поступил, учиться стал. А вот теперь и зачеты сдал и еду на побывку домой, к жинке. И читать научился по-слепому, пальцами – теперь такие книги выпускают. Недавно Льва Толстого про 'Войну и мир' все прочел. Шестнадцать книг вот такой толщины, потому что буквы-то крупные, пупырышками, выдавленные. Вот, скажи на милость, раньше глаза были, так читать все некогда было, а теперь без очей, да книгочей!

И он засмеялся хорошим и светлым смехом. И все вокруг заулыбались охотно и с облегчением.

– А баян-то при тебе? – спросила колхозница. – Сынок, ты б сыграл, показал бы нам, чему научился. А мы послушаем.

– Очень даже просим,– откликнулся молчаливый пассажир с верхней полки.

– Что ж, если просьба такая, то с моим удовольствием. Я в Ессентуках уже по радио выступал, а теперь в клуб работать зовут,– сказал парень, поднялся и достал с багажной полки тяжелый футляр с баяном.

Он вынул инструмент, бережно обтер его чистым платком, вдел плечо в ремень, еле слышно прошел по ладам, пригнув голову, прислушался, широко развел мехи баяна, и вдруг нетерпеливые пальцы его частым и звучным перебором промчались по всей клавиатуре до самых басов; он рванул мехи – глубокий и властный аккорд пронесся по вагону и замер,..

– По лестнице каблучками топ-топ-топ вниз… На вокзале тогда… жинка… Да так и кинулась,– застенчиво пояснил он, сам прислушиваясь к бегучим звукам баяна, и лицо его засветилось. Откинувшись чуточку, он вздохнул во всю грудь, отвел немного правую руку назад и вдруг рывком, с удалью и во весь замах грянул лихую казацкую плясовую… Отгремел плясовую, заиграл душевный вальс, потом военную песню.

Хорошо играл парень. Баян его то тихо плакался о чем-то бесконечно дорогом и безвозвратно утраченном, то гордо и страстно трубил на весь белый свет о том, как светла и непобедима душа человека, если верит он в силы свои, если знает он, что и другим людям от него есть толк. Тихо слушали пассажиры баяниста. Только изредка вздыхал кто-нибудь или, когда выводил парень немыслимо хитрое и крутое коленце, крякал да, не удержавшись, бил каблуком в пол вагона.

– Э-эх, давай, ходи, гуляй, разговаривай!.. На завлекающие звуки баяна собрались все пассажиры вагона, много народу сгрудилось в проходе, заняты были все скамьи внизу, с верхних полок свешивались головы слушавших. А парень, почти невидимый в углу, все играл и играл. Неутомимые пальцы его стремглав проносились, летали, сновали по ладам, почти неуглядимые от быстроты, но сами словно зрячие, сами будто всевидящие.

– До чего же чисточко выговаривает! – восхищалась колхозница.

– Да, игра богатая! – оценил верхний пассажир.

И даже давешний попрошайка, вернувшись со своего жалостного обхода, протискавшись вперед, примостился на уголке нижней скамьи и тоже слушал баяниста. Был он, видимо, знаток этого дела, так как, прищурившись и дудочкой вытянув лиловатые, с белесым налетом губы, в лад игре тонко крутил нечесаной головой. В эту минуту кто-то из слушателей, заслонявших баяниста, отодвинулся немножко вбок, и свет от вагонного фонаря упал на лицо игравшего. Нищий невольно отшатнулся, всмотрелся еще раз и стал незаметно выбираться в проход. Что-то вороватое, слишком поспешное было в его движениях, и это не ускользнуло от обостренного слуха слепца. Он разом прекратил играть.

– Ну, куда… куда ты? Человек играет, а ты…– зашикали на нищего.

– Пусти, говорю, ну! – с внезапной злобой огрызнулся бродяга, опять озираясь на слепого. Голос у него внезапно оказался густым, грубым.

– Стой, жаба! – прокричал вдруг парень, прислушиваясь.

Он вскочил и ринулся к нищему; сильной рукой сгреб слепец нищего за плечо, страшны были в своей яростной неподвижности глаза на бушующем лице. И, как горошины в сите, прыгали перепуганные глазки на конопатой физиономии нищего.

– Стой, паразит… Что?! Вот и на этом свете сошлись, – уже тихо и с омерзением повторил баянист.

– Да что ты! Граждане, родимые, люди добрые, за что такая обида больному, раненому человеку… Пусти, говорю! – Нищий, плаксиво гримасничая, силился высвободить плечо из сжимавшей его тяжелой руки. Обознался ты, я тебя не видел сроду…

– Брешешь, гад! Ты-то меня видел, а я вот тебя, правда, не видал никогда, но голос твой у меня на веки вечные в уши запал! Помнишь, как ты мне воды очи промыть не дал, как ты со двора меня от тына своего подальше гнал, немецким патрулем грозил?.. Помнишь, хозяин?.. Или забыл?.. Думал небось, незрячий я, так на глаза мне не попадешься? А?! Что молчишь? Думал, в темноте от очей моих скроешься?.. Или вовсе я сгнию от ран? Нет, не у всех сердце такое жабье, помогли мне люди, живой я и еще солнышку радуюсь, хоть и не вижу его. А по тебе, так пускай и солнца не будет, только чтоб твою пакость народ не рассмотрел… На жалости у людей спекулянничаешь? Милостыни просишь, пес!

С горячей силой гремели слова слепца, и нищий оробел, тяжело дыша, весь пригнувшись, стараясь не смотреть в гневное лицо с омертвевшими глазами, с теми глазами, на которые он из трусости, из страха перед немцем пожалел воды… Он все же попытался вывернуться.

– Граждане! – возопил он.– Что же это! Припадочный это, видать, какой-то… Да я сроду не знал его! Примстилось ему, что ли!.. Да я сам инвалид с фронту…

– Врешь, трехпалый! – уверенно и жестко сказал слепой.– А ну, покажи людям руку свою правую. Я помню, как ты тогда меня в плечо пихал, а я тебя за руку ловил. У него, товарищи, на правой двух пальцев нет. Видно, из самострелов, от фронту отлынивал… Ну, предъяви руку людям, если я вру!

Нищий поспешно спрятал правую руку за спину. Но человек в наглухо застегнутом пальто, спрыгнув с верхней полки, вывернул ему руку наперед. И все увидели, что на руке у нищего не хватает двух пальцев. Отвратительная, похожая на куриную, когтистая лапа повисла в воздухе. Ахнула тихонько пожилая колхозница. Брезгливо отодвинулись люди от нищего, и наступило молчание.

– Ну, -продолжал баянист, чуточку успокоившись,– я вот по миру с сумой не хожу, хоть и очи потерял, у меня дело нашлось, меня люди не обижают, на их жалость не жму. А таким, как ты, и в глаза людям поглядеть нельзя, убогий ты душой, совесть у тебя была слепая… Да и нонче не прозрела. Темно тебе на свете, и просвета тебе не будет, не жди…