роскошное платье, а голову украшала до того величественная прическа, что я даже вздрогнул, завидев ее. Но узнал я ее сразу, потому что Виолу невозможно спутать ни с какой другой женщиной. Она равнодушно ответила на мой поклон, но вскоре нашла способ уединиться со мной в углу гостиной и засыпала вопросами, не давая мне времени ответить.
– Есть у вас новости о брате? Вы скоро вернетесь в Омброзу? Вот, передайте ему это от меня на память.
И, вынув из-за корсажа шелковый носовой платок, сунула мне в руку. Затем сразу же вернулась к толпе поклонников, следовавших за ней словно тень.
– Вы знакомы с маркизой? – тихонько спросил один мой парижский друг.
– Едва-едва, – ответил я, и это было правдой: в дни своего пребывания в Омброзе донна Виола, как бы заразившись от Козимо его дикостью, и не думала наносить визиты местным дворянам.
– Редко подобная красота сочетается с подобной неугомонностью, – сказал мой друг. – Сплетники утверждают, что в Париже она переходит от одного любовника к другому с такой быстротой, что никто не может назвать ее своей и похвастаться, что стал ее избранником. Время от времени она исчезает на целые месяцы, и ходят слухи, будто она удаляется в монастырь и там изнуряет плоть покаянием.
Я с трудом удержался от смеха, узнав, что парижане полагают, будто маркиза посвящает покаянию месяцы, на самом деле проводимые ею на деревьях Омброзы. И все же эти сплетни меня встревожили, ибо я предвидел, что брата ждет тяжелое разочарование.
Чтобы уберечь Козимо от неприятных неожиданностей, я решил сам рассказать ему обо всем, что узнал, и, вернувшись в Омброзу, сразу же отправился в лес на поиски. Козимо долго расспрашивал меня о путешествии, о новостях из Франции, но, что бы я ни сообщал ему о политике или о литературе, все уже было для него не ново.
В конце разговора я вынул из кармана платок донны Виолы.
– В Париже в одном салоне я встретил даму, которая знает тебя и в знак приветствия просила передать тебе вот это.
Брат поспешно спустил корзину, подвешенную на веревке, поднял наверх шелковый платок и поднес его к лицу, чтобы вдохнуть нежный запах.
– А, ты видел ее? Ну как она? Расскажи же, как она там?
– Она ослепительна и прекрасна, – неторопливо ответил я, – но говорят, что многие имели случай понюхать этот дивный цветок.
Козимо засунул платок за пазуху, словно боясь, что его могут отнять. Потом, весь красный, обратился ко мне:
– И у тебя не было шпаги, чтобы воткнуть ее в горло негодяю, передавшему тебе эту сплетню?
Я признался, что мне это даже в голову не пришло. Он долго молчал. Потом пожал плечами.
– Все это ложь. Я знаю, что она принадлежит только мне. – И, не попрощавшись, исчез среди ветвей.
Это была манера Козимо отвергать все, что могло бы заставить его покинуть мир деревьев. С тех пор я часто видел, как он, печальный и встревоженный, бесцельно прыгает по ветвям; а когда он принимался свистеть, состязаясь с дроздами, его трели всегда были грустными и беспокойными.
Но вот маркиза приехала. Как всегда, ревность Козимо была ей приятна: она слегка поддразнивала брата и подшучивала над его беспричинной ревностью. Начались чудесные дни любви, и Козимо был счастлив.
Но маркиза отныне не упускала случая упрекнуть Козимо в том, что у него слишком узкие взгляды на любовь.
– Что ты этим хочешь сказать? Что я ревнив?
– Очень хорошо, что ты ревнив. Но ты пытаешься подчинить ревность разуму.
– Конечно. Тогда она становится еще оправданнее.
– Ты слишком много рассуждаешь. Зачем в любви рассуждать?
– Чтобы любить тебя еще больше. Любая вещь, если делать ее разумно, приобретает новую силу и красоту.
– Живешь на деревьях, а мыслишь, как подагрик нотариус.
– Самые смелые подвиги совершают те, кто прост душою.
Он до тех пор сыпал поучениями, пока Виола не убегала от него; тогда он бросался за ней следом, начинал бурно выражать свое отчаянье, рвать на себе волосы.
В это время на рейде Омброзы бросил якорь флагманский корабль английского флота. Адмирал устроил у себя бал для дворян Омброзы и офицеров стоявших в порту кораблей. Маркиза тоже отправилась на бал, а Козимо вновь узнал муки ревности. Двое офицеров с двух кораблей влюбились в донну Виолу, и теперь их все время можно бьшо видеть на берегу, где они ухаживали за своей дамой, стараясь превзойти один другого в учтивости и любезности. Один из них был лейтенант королевского английского флота, другой – тоже лейтенант, но только неаполитанского флота.
Наняв двух гнедых коней, оба лейтенанта гарцевали под балконом маркизы, и, когда они встречались, неаполитанец бросал на врага испепеляющий взор, а взгляд прищуренных глаз англичанина пронзал соперника, точно острие шпаги.
А донна Виола? Эта кокетка теперь целые часы проводила в комнатах или устраивалась у окна в открытом тайнее, словно вдовушка, только-только снявшая траур. Козимо, который не видел ее больше у себя на деревьях, не слышал приближающегося цоканья копыт, был сам не свой от ревности и в конце концов тоже занял позицию вблизи ее балкона, чтобы не выпускать из виду и маркизу, и лейтенантов.
Он обдумывал, какую бы штуку сыграть над соперниками, чтобы заставить их поскорее убраться на свои корабли, но, увидев, что Виола одинаково благосклонно принимает ухаживания обоих офицеров, вновь обрел надежду: она, видно, хочет подшутить над обоими лейтенантами, а заодно и над ним. И все же он не ослабил наблюдения: при первых же признаках того, что Виола отдает предпочтение одному из двух соперников, Козимо готов был принять свои меры.
И вот однажды утром к балкону подскакал англичанин. Виола уже сидела у окна. Они улыбнулись друг другу. Маркиза как бы невзначай уронила записку. Лейтенант поймал ее на лету, прочел, поклонился и мгновенно умчался, красный от волнения. Любовное свидание?! Значит, англичанин ее избранник? Козимо поклялся еще до вечера свести с ним счеты.
В этот момент к балкону подскакал неаполитанец, Виола кинула записку и ему. Офицер прочел ее, поднес к губам и поцеловал. Значит, он считает себя ее избранником? А что же другой? С кем из двух ему надо бороться?! Одному из них Виола наверняка назначила свидание, над другим же она подшутила, по своему обыкновению. А может быть, она хотела посмеяться над обоими сразу?
Что же до места тайного свидания, то подозрения Козимо пали на беседку в глубине парка. Незадолго до этого маркиза велела ее перестроить и обставить, и Козимо сгорал от ревности, потому что прошли времена, когда, по велению донны Виолы, палатки и диваны водружали на вершинах деревьев: теперь она предпочитала места, куда ему ни за что не добраться.
«Буду следить за беседкой, – решил про себя Козимо. – Если она назначила свидание одному из лейтенантов, то только там». И он спрятался в листве конского каштана.
Перед закатом послышался топот. Подскакал неаполитанец.
«Сейчас я его позлю!» – решил Козимо и залепил ему в шею шариком из беличьего помета. Офицер дернулся, недоуменно поглядел вокруг. Козимо высунулся из листвы и увидел за кустами изгороди английского лейтенанта, который слез с седла и привязывал коня к дереву. «Значит, это он, а тот, другой, очутился здесь случайно». И шарик беличьего помета угодил прямо в нос англичанину.
– Who’s there?![59]– воскликнул английский офицер и готов был уже пролезть сквозь изгородь, как вдруг столкнулся лицом к лицу со своим неаполитанским собратом, который, сойдя с коня, тоже воскликнул:
– Кто там?!
– I beg your pardon, Sir[60], – говорит англичанин, – но я вынужден просить вас немедленно удалиться отсюда.
– Я здесь нахожусь по праву, – парирует неаполитанец, – и предлагаю вашей милости покинуть это место!
