жизнь наша есть странствие, а мы все странники. Сравнение это можно расширить, сказав, что человек добродетельный весел и покоен, как путник, возвращающийся в родной дом; неправедный же бывает счастлив лишь изредка, минутами - как человек, который отправляется в изгнание.

Но тут я был вынужден оборвать свою речь и крикнуть жене, чтобы она подхватила Оливию: под бременем нового горя, свалившегося на нее, бедняжка чуть не лишилась чувств. Вскоре, однако, она пришла в себя. С этой минуты к ней, казалось, вернулось спокойствие, и я вообразил, что ей удалось овладеть собой; но я обманывался: это был не покой, это было изнеможение души, истомленной болью.

Добрые мои прихожане прислали мне немного пищи, и все, кроме Оливии, воспрянули духом; не могу сказать, чтобы я был недоволен, видя их снова веселыми и счастливыми. Несправедливо было бы во имя сочувствия упорствующей меланхолии омрачать их радость и возлагать на них бремя печали, которую они не испытывали. Итак, снова принялись мы рассказывать истории, петь песни, и снова веселье осенило тесное наше жилище.

ГЛАВА XXIV

Новые невзгоды

Следующее утро выдалось на редкость солнечное и теплое по тому времени года, и мы решили позавтракать под кустом жимолости, где младшая моя дочь по моей просьбе присоединила свой голосок к концерту, раздававшемуся в ветвях деревьев лад нами. Тут, на самом этом месте, бедняжка Оливия впервые встретилась со своим соблазнителем, и все кругом, казалось, напоминало ей и ее горе. Однако грусть, что вызывают в нас красоты природы и гармонические звуки, ласкает сердце, не уязвляя его. На этот раз сладкая печаль проникла в душу и матушки ее, она всплакнула и снова возлюбила свою дочь всем сердцем.

- Оливия, красавица моя! - воскликнула она. - Спой же нам ту печальную песенку, что некогда так любил слушать твой отец. Сестра твоя Софья усладила нас своим пением. Спой же и ты, девочка, побалуй своего старого отца!

Она спела свою песенку с таким трогательным одушевлением, что я сам умилился чуть ли не до слез.

Когда неведомая сила,

Любви нахлынувшей волна,

К паденью женщину склонила

И долг нарушила она,

И видит вскоре, что любимый

С другой скрестил влюбленный взор,

Чем ей помочь, неисцелимой,

Как смыть с ее души позор?

Один лишь путь: в тоске безмерной

Таить глухую боль стыда

И, чтоб раскаялся неверный,

Уйти из жизни навсегда.

{Перевод В. Левина.}

Когда она исполняла заключительный куплет, голос ее задрожал от нестерпимой грусти и сделался еще нежнее; и в эту самую минуту мы завидели вдали карету мистера Торнхилла. Особенно, конечно, взволновалась старшая моя дочь; не желая встречаться с бессердечным обманщиком, она скрылась с сестрой в нашей хижине, я оставался на месте; через несколько минут он вышел из кареты и направился ко мне. С обычной своей непринужденностью он стал справляться о моем здоровье.

- Сударь, - отвечал я, - теперешняя наглость ваша лишь усугубляет всю вашу низость душевную; и было время, когда я не оставил бы безнаказанной дерзость, с какой осмеливаетесь вы являться мне на глаза. Нынче, разумеется, вы можете быть спокойны: возраст остудил пыл моих страстей, а сан велит сдерживать их.

- Клянусь, государь мой, - отвечал он, - я поражен! Я не понимаю, что все это значит? Надеюсь, вы не видите ничего предосудительного в той маленькой прогулке, что ваша дочь давеча предприняла со мной?

- Прочь, несчастный! - вскричал я. - Жалкий негодяй и обманщик! Ты изолгался вконец! Твое ничтожество - лучший щит от моего гнева. А право, сударь, я веду свой род от людей, которые умели отвечать на оскорбления. Подумай, бесчестный человек, в угоду минутной своей страсти ты сделал женщину несчастной на всю жизнь и погубил семью, у которой не было иного богатства, кроме чести!

- Коли вы, сударь, или ваша дочь решились упорствовать в своем несчастье, я вам помочь не могу, - возразил он. - Однако счастье ваше в ваших же руках и от вас самих зависит, быть ли мне врагом вашим или другом. Мы можем хоть теперь же обвенчать ее с кем-нибудь, и, главное, ее первый любовник останется при ней, ибо, клянусь, я никогда не перестану ее любить!

Новое это оскорбление заставило все мои чувства возмутиться - так уж бывает, что человека, который в большой беде сохраняет спокойствие духа, мелкие подлости, уязвляя в самое сердце, доводят до исступления.

- Прочь, змея, с глаз моих! - вскричал я. - И не смей оскорблять меня своим присутствием. Кабы храбрый сын мой был дома, он бы этого не потерпел; я же старый, немощный и вконец разбитый человек.

- Вот как! - вскричал он. - С вами, оказывается, придется повести разговор круче, нежели я намеревался. Хорошо же, я вам показал, чего можно ждать от моей дружбы, не мешает теперь вам знать, каковы будут следствия моей вражды. Стряпчий, которому я передал ваш вексель, твердо решил подать к взысканию; и я не знаю иного средства помешать свершиться правосудию, как заплатить по векселю из собственного кармана; а это не так-то легко, ибо у меня и без того довольно расходов в связи с предстоящей женитьбой! Вот и управляющий намерен потребовать с вас арендную плату, а уж он свое дело знает, будьте покойны - я - то ведь этими пустяками никогда не занимаюсь. И все же я хотел бы быть полезным вам и даже собирался пригласить вас и вашу дочь на мою свадьбу, которая должна состояться через несколько дней. Прелестная моя Арабелла настаивает на вашем присутствии, и вы, я думаю, не захотите огорчать ее отказом.

- Мистер Торнхилл, - отвечал я. - Вот мое последнее слово: своего согласия на ваш брак с кем бы то ни было, кроме моей дочери, я никогда в жизни не дам, и пусть бы дружба ваша способна была возвести меня на трон, а вражда - свести в могилу, я бы отвечал равно презрением и на то на другое. Один раз ты уже гнусно обманул меня и причинил нам непоправимое горе. Сердцем своим положился я на твою честь, а нашел одну лишь низость. Посему не ожидай моей дружбы более. Ступай, пользуйся и наслаждайся всем, что тебе дала судьба, - красотой, богатством и здоровьем. Но знай, как бы унижен я ни был, сердце мое исполнено гордости; и хоть я дарую тебе прощение, я буду вечно тебя презирать.

- А коли так, - отвечал он, - то вы узнаете, к чему приводит дерзость, и мы скоро увидим, кто из нас двоих достойней презрения: вы или я?

С этими словами он круто повернулся и ушел.

Жена моя и сын слышали весь разговор и стали дрожать от страха. Дочери, после того как убедились в том, что он ушел, тоже вышли, чтобы узнать, к чему привела наша беседа; а когда узнали, пришли в неменьшее смятение. Меня же никакие дальнейшие проявления его ненависти не могли уже страшить: первый удар был нанесен, и я готов был отражать последующие; я был подобен снаряду, известному под названием 'рогулька', который применяется во время войны: как ни кинь его, он всегда оказывается одним из своих шипов направленным к неприятелю.

Впрочем, очень скоро пришлось нам убедиться в том, что слова его были не пустая угроза, ибо на следующее же утро явился управляющий, требуя с меня арендную плату за год, которую я по причине обрушившихся на меня несчастий уплатить не мог. Следствием моей несостоятельности было то, что вечером того же дня он увел весь мой скот и на другой день продал его за полцены. Тут жена моя и дети стали просить меня согласиться на любые условия и не навлекать на себя верной погибели. Они даже умоляли меня позволить помещику навещать нас по-прежнему, и все свое маленькое красноречие употребили на то, чтобы представить мне бедствия, которые я себе уготавливаю: ужасы темницы, да еще в такое время года, да еще при незажившей ране, которая представляла немалую угрозу для здоровья. Но я оставался непреклонен.

- Послушайте, возлюбленные мои, - воскликнул я, - для чего пытаетесь вы уговорить меня делать то, что делать не следует? Долг велит мне простить его, это верно, но не могу же я по совести одобрить его поступки? Неужто вы хотите, чтобы я открыто превозносил то, что в глубине души осуждаю? Чтобы покорно угодничал перед бесславным соблазнителем? И ради того, чтобы избежать тюрьмы и мук телесных,