будем говорить об этом. В воздухе скрыто какое-то бедствие, но угадать в чем оно, может только адское искусство.

Когда все общество снова собралось, вызвали священника. Вернувшись, он сказал что-то тихо графу, на что последний ответил вполголоса: 'Она становится невозможной. Оставьте ее'.

После друзья узнали от священника, что Амалия пожелала исповедываться и выразила разного рода странные сомнения относительно первородного греха, вечной кары и тому подобных вещей. Когда же священник невольно успокоил, как умел, ее мятежный дух, она объявила, что чувствует себя совершенно больной и не будет выходить весь вечер из своей комнаты.

По случаю отъезда друзей вино полилось еще обильнее, чем обыкновенно, и помогло забыть капризную Амалию и ее болезнь, которая, как старый граф знал по опыту, основывалась на пустом воображении. Все, и особенно Виллибальд, забывший при мысли о скором отъезде все заботы и чувствовавший себя легко и весело, как выпущенная на свободу птичка, были в самом светлом и беззаботном настроении. Шутка всегда присуща веселью, и хирургу постоянно приходилось извиняться за свой неудержимый смех. Он все порывался спросить, правда ли, что сегодня состоялась помолвка графини? Священник же старался не давать ему говорить, и забавно было смотреть, как хирург, совсем озадаченный, сидел с открытым ртом и никак не мог понять, почему он не должен был ничего знать о свадьбе, которая, по его мнению, могла бы быть отпразднована, так сказать, потихоньку, без невесты. Только граф Франц был беспокоен и мучился дурными предчувствиями. Он то выходил из залы, где все сидели, то снова возвращался, садился у окна, подходил к двери и т.д. Разошлись только поздней ночью.

На следующее утро друзья услыхали необыкновенную беготню в замке, голоса перекликавшихся людей, шум оружия и тому подобное. Они подошли к окну и увидели, что граф Франц, вооруженный, выезжал во главе егерей. Слуга, который приносил обыкновенно завтрак друзьям, не являлся. Предчувствуя что-то ужасное, друзья спустились вниз. Они встречали испуганные, бледные, смущенные лица; никто не отвечал на их вопросы.

Наконец они наткнулись на священника, выходившего из комнаты старого графа. От него они узнали все. Графиня Амалия исчезла бесследно. Сегодня утром она не позвала обычным звонком горничной. Та пошла к ней сама. Она нашла дверь запертой и не получила никакого ответа ни на стук, ни на зов; наконец горничная убежала в страхе и смущении. Она побежала вниз, громко крича, что графиня Амалия умерла или, по крайней мере, лежит в обмороке. Скоро весь замок собрался перед дверьми графини. Выломали дверь, и обнаружилось, что Амалия убежала в том самом роскошном наряде, в котором она выходила накануне. Она не переодевалась, как это можно было заключить по виду комнаты. На мраморном столике у зеркала лежала маленькая записочка, на которой стояли следующие слова, написанные рукою Амалии: 'Невеста спешит в объятия жениха'.

Казалось совершенно непонятным, каким образом могла Амалия скрыться незамеченной. Днем это было совершенно невозможно, так как и внутри, и снаружи замка всегда находилось множество людей, которые, конечно, заметили бы графиню, притом еще одетую в необычный богатый костюм. Трудно было понять также, как могла убежать графиня из замка ночью, так как ворота его поутру нашли затворенными. О бегстве через окно, при значительной вышине комнаты графини над землей, нечего было и думать. Ясно было только одно: кто-то из живших в замке помог графине бежать.

Тогда Гартман рассказал, что накануне утром он видел в парке, как старый Даниэль горячо говорил с каким-то незнакомцем, после чего тот умчался по направлению к лесу.

Священник тотчас сделался очень внимательным и просил описать ему самым точным образом наружность, походку и весь вид незнакомца. Затем он погрузился в раздумье. Наконец он сказал тихо:

- Мрачное подозрение возникает в моей душе. Как мог этот старый слуга... образец честности... Как мог сам тот отверженный... Нет, это невозможно... Однако... наружность незнакомца, разговор его с Даниэлем в такой час, когда он мог считать себя в безопасности... Но скоро все объяснится... Если граф Франц будет так счастлив, найдет графиню и привезет ее обратно...

- Упаси от этого, Боже, - живо прервал священника Виллибальд. - Пусть лучше граф Франц считает графиню умершей, навсегда потерянной. Самое острое горе смягчается со временем; но только смерть, прекращающая неисцелимые муки, является благодеянием для того, чья душа мучится странными признаками прожитой жизни. Пусть же жестокая судьба никогда более не вносит в этот дом борьбы между пылкой любовью и глубочайшим отвращением, порождаемым нечистым пламенем грубой чувственности, - ужасной борьбы, в которой гибнет все благородное и возвышенное.

- Ах, - сказал священник, поднимая глаза к небу, - хорошо бы, если бы было так, я не могу вам возражать.

Друзья настойчиво выражали желание немедленно ехать. Священник обещал достать им лошадей, хотя все еще было в смятении; он сдержал свое слово. Через полчаса у ворот стоял заложенный экипаж.

Старый граф поручил священнику передать свой искренний привет друзьям, так как сам он был не в состоянии передать этот привет лично.

Впрочем, когда друзья садились уже в карету, из дверей замка вышел старый граф. Он высоко держал голову; черты лица его стали благороднее, походка решительнее. Он победил еще свежее горе, и новое страдание только с новой силой возбудило его геройский дух.

Он сердечно обнял друзей и сказал с достоинством замкнутого в себе человека:

- Появление ваше было последним светлым событием моей жизни. Бегство Амалии - первый удар грозы, собирающейся над моим домом, чтобы его уничтожить. В том возрасте, когда угасает пламя фантазии, предчувствия бывают живее, чем в юности. Благодарю вас за те светлые минуты, которые вы мне доставили благодаря вашему светлому жизнерадостному настроению. Молитесь, чтобы Творец скорее совершил то, что Он предрешил для меня.

Граф быстро смахнул слезу с глаз, простился с друзьями, и они покинули его замок в глубоком волнении.

Среди леса они наткнулись на группу графских егерей, несших в замок на сплетенных из древесных ветвей носилках графа Франца. Выстрел, неожиданно раздавшийся в дикой чаще, ранил его в грудь; он находился, по-видимому, в безнадежном состоянии.

- О скорее, скорее из этой обители горя!

Так воскликнули наши друзья и быстро поехали дальше.

ДВА ПИСЬМА

Прошло много лет. Гартман, повысившийся по своей дипломатической службе, был послан в командировку в Рим, а оттуда в Неаполь. Из этого города Виллибальд, оставшийся в Берлине, получал письмо следующего содержания:

'Гартман Виллибальду.

Неаполь, ... года.

Пишу тебе, дорогой Виллибальд, взволнованный до глубины души. Я должен напомнить тебе о том случае нашей жизни, который в свое время сильно расстроил тебя, так что ты на долгое время не мог освободиться от смешанного чувства радости и горя, любви и отвращения. Но обращаюсь без дальнейшего предисловия прямо к делу.

Вчера я посетил самый грациозный романтический уголок этой страны, а именно Камальдуленский монастырь близ Позилиппо.

Настоятель был настолько любезен, что поручил меня монаху, немцу по происхождению, которого он освободил от наложенного на него обета молчания.

Чем дольше говорил со мною монах, тем знакомее казался мне тон его голоса, а в чертах его лица было также нечто виденное уже мною, только его длинная седая борода вводила меня в смущение. Монах выказывал мне всяческое внимание, свидетельствовавшее о том, что и я казался ему знакомым.

Наконец я вспомнил, когда монах меня спросил, в первый ли раз я в Италии, о нашем путешествии из Берлина через Прагу и Вену в Милан. 'Значит, - воскликнул монах, - моя память меня не обманывает. Едва я увидел вас, я припомнил, что мы уже где-то встречались с вами. Мы виделись с вами в замке графа Максимилиана фон К.'.

Монах этот оказался не кем иным, как дворцовым священником графа фон К. Ты можешь себе представить, что, как по мановению волшебной палочки, в моем воображении возникла вся светлая, полная жизни картина роковых минут нашего пребывания в замке. Горячо просил я монаха рассказать мне, что сталось со всеми обитателями замка, и выразил надежду, что если мой обратный путь будет лежать через Богемию, то, наверное, я снова найду радушный прием у старого графа, если только он жив.