радостное.

Опасаясь уязвить ревность графа, друзья не углублялись более в этот вопрос, переменили разговор и более не упоминали о графине и ее странностях.

Когда вечером друзья после веселого, почти роскошно проведенного дня остались одни в своей комнате, Гартман сказал:

- Скажи, Виллибальд, не чувствуешь ли ты себя в этом замке как-то по-особенному?

- Я не заметил ничего такого, - ответил Виллибальд. - Напротив, все в замке мне кажется весьма простым, и я не вижу ничего таинственного в речах молодого человека. Молодой граф влюблен в графиню, которая его не переносит, а старый граф, желая их свадьбы, огорчается этим и не знает, что предпринять, чтобы уладить дело. Вот и все!

- Нет-нет, - вскричал Гартман. - Совсем не все! Разве ты не понял, что мы попали как раз к шиллеровским 'Разбойникам'. Место действия - старый богемский замок; значит, декорация соответствует трагедии. Действующие лица: Максимилиан, владетельный граф; его сын Франц; его племянница Амалия. Ну а Карл, вероятно, состоит атаманом разбойников, которые на нас напали. Я очень рад, что наконец-то в действительной жизни вижу приключение, давшее сюжет для трагедии Шиллера. Теперь я могу узнать на деле, что станется с Карлом Моором, убьют ли его швейцарцы, или он отдастся в руки правосудия. Интересно только знать, допустим ли мы, в качестве случайно присутствующего хора, графу Францу запереть старого отца в башню, возвышающуюся, как ты можешь видеть, в конце парка; особенно, когда у нас нет ворона Германа, который бы приносил ему пищу.

Виллибальд посмеялся над нелепыми фантазиями Гартмана; но заметил, что в самом деле, по странной игре случая, все главные действующие лица в замке носят имена героев трагедии и недостает разве только Германа и старого Даниэля.

- Кто знает, - возразил Гартман, - может быть, завтра оба они появятся на сцену. Что же касается главного героя драмы, то хотя его нет в замке, но мне так и кажется, что вот войдет странно одетый человек с загорелым диким лицом и воскликнет сентиментально: 'Амалия! Ты плачешь?'

Друзья принялись соображать, каким бы образом все это могло случиться, и всячески изощрялись в придумывании пародий на великую, но страшную трагедию, даже улегшись в постели, так что начало рассветать, когда они наконец уснули.

На другой день оказалось, что у графини Амалии болела голова, и она не выходила из своей комнаты. Граф Франц зато был очень весел и совсем не имел своего вчерашнего вида; у старого графа тоже точно гора свалилась с плеч.

Таким образом, разговор за обеденным столом велся свободно, беззаботно и живо, и ничто не нарушало этого настроения. Когда после обеда было разлито в стаканы старое крепкое вино, старый граф спросил у друзей, приходилось ли им пить подобное вино в Берлине. Гартман сказал на это, что, насколько он помнит, такого вина ему не приходилось пить, но что на одном празднике его угощали как-то старым рейнвейном, который, по его мнению, превосходил все вина, какие ему случалось пробовать до этого вина.

- Ну-ну, - вскричал старый граф, причем его лицо просияло от радости. Ну-ну, посмотрим, на что годится мой погреб... Даниэль! - позвал он одного из слуг. - Даниэль, принеси две бутылки столетнего рейнвейна и хрустальные бокалы.

Можно себе представить, что друзья почувствовали себя как-то странно при этом имени. Вскоре вошел старый, совсем седой слуга со сгорбленной спиной. Он принес вино и бокалы. Друзья не могли отвести глаз от этого слуги. Гартман взглянул многозначительно на Виллибальда, как будто желая сказать: 'Ну, не был ли я прав?' У Виллибальда вырвались слова: 'В самом деле, это очень замечательно!'

Когда после обеда друзья остались одни с графом Францем и весело болтали о том и о сем, граф, вдруг пристально посмотрев сначала на Гартмана, затем на Виллибальда, спросил, что нашли друзья замечательного в появлении старого Даниэля?

- Вероятно, - продолжал он, заметив, что друзья в смущении молчали, старый верный слуга нашей семьи напомнил вам какое-нибудь замечательное событие вашей жизни, и если это событие не секрет, то я был бы очень вам обязан, если бы вы со свойственным вам обоим талантом живо и толково рассказывать поделились со мной этим событием. Я очень прошу вас об этом.

Гартман сказал, что появление Даниэля не вызвало никаких воспоминаний, относящихся до их жизни, но напомнило им один смешной случай, но совершенно ничтожный и пустой, так что о нем не стоит рассказывать.

Но так как граф настаивал и продолжал просить друзей открыть ему причину их внезапного изумления, то Виллибальд сказал:

- Неужели для вас может иметь такое значение мимолетная мысль незнакомого вам человека, с которым вас свел только случай? Но раз вы хотите знать, о чем вы подумали, когда вошел старый Даниэль, будь по-вашему! Но скажите мне сначала, если бы вам случилось принять участие в каком-нибудь драматическом представлении, не были ли бы вы огорчены, если бы на вашу долю выпало изображать какого-нибудь злодея?

- Если, - ответил граф, - роль интересна и дает возможность выказать свой талант, как обыкновенно бывает в ролях злодеев, мне было бы не на что жаловаться.

- Ну так вот, - продолжал Виллибальд, - мой друг Гартман говорил вчера в шутку, что в вашем старом чудном замке собрались все главные действующие лица 'Разбойников' Шиллера, за исключением Германа и старого Даниэля, и как раз за обедом оказалось, что в замке есть старый слуга Даниэль...

Виллибальд на этих словах запнулся, так как заметил, что лицо графа страшно побледнело, и он зашатался, так что едва мог сидеть на месте.

- Простите меня, - сказал он трясущимися губами, - простите меня; у меня кружится голова. Я себя совсем не хорошо чувствую.

И, поднявшись через силу, граф вышел из комнаты.

- Что же это такое? Что здесь творится? - сказал Гартман.

- Гм, - возразил Виллибальд, - что за наваждение? Какая-то дьявольщина. Ты, пожалуй, был прав, когда высказал мне, что тут что-то очень неладно. Или на совести графа Франца действительно лежит какое-нибудь пятно, или мысль о несчастной судьбе Амалии из 'Разбойников', о которых я так некстати упомянул, смертельно поразила его в сердце. Я должен был молчать; но кто же мог это знать?

- Только в этом случае, - прервал Гартман своего друга, - граф и мог огорчиться, увидев себя в роли этого негодяя, и потому тебе совсем не нужно было говорить ему правду; следовало придумать какую- нибудь другую причину своего удивления. Я не чувствую поэтому никакого желания проникать глубже в окружающую нас тайну, и так как моя рана уже почти зажила, я думаю, что всего благоразумнее просить старого графа завтра же отправить нас на ближайшую почтовую станцию.

Виллибальд, напротив того, думал, что полезнее провести здесь еще два дня, чтобы Гартман поправился окончательно и возврат его болезни уже не мог прервать их путешествие во второй раз.

Друзья вошли в парк. Приблизясь к удаленному павильону, они услыхали внутри его гневный мужской голос и жалобную женскую речь. Им показалось, что они узнали голос молодого графа, и когда они подошли к самой двери, они услышали совершенно отчетливо следующие слова:

- Безумная! Я знаю, ты меня ненавидишь за то, что я молюсь на тебя, за то, что все мое существо живет и дышит только тобою! Но у тебя в сердце живет он, проклятый, приносящий нам позор за позором. Беги же, безумное дитя! Беги, ищи его, - божество твоей любви. Он ждет тебя в своем разбойничьем логовище или в мрачной темнице!.. Но нет, нет, назло этому дьяволу я не выпущу тебя из своих рук!

- Злодей!.. Ко мне! На помощь! - прозвучал глухо женский голос.

Виллибальд, не колеблясь, бросился к двери. Графиня Амалия вырвалась из рук молодого графа и убежала с быстротой испуганной лани.

- Да! - вскричал граф ужасным голосом, увидев друзей и дико сверкая глазами. - Да! Вы пришли вовремя! Я - Франц, я хочу, я должен им быть, я...

Но внезапно голос его прервался и, пробормотав едва внятно слова: 'На помощь!', он упал.

Сколь ни двусмысленно казалось друзьям все поведение графа, сколь ни были они убеждены, что граф по своим поступкам должен походить на шиллеровского злодея, они почувствовали, что их долг прийти к нему на помощь. Они приподняли графа, посадили его в кресло, и Гартман смочил его виски крепким спиртом, который он всегда носил при себе.