Я продолжал фантазировать:

— Они протискиваются между измерениями, из другого времени. А в четвертой части — прибывают из параллельной вселенной. Ну и так далее.

— Я не исключаю, что будет еще и пятая часть, в которой некий археолог раскопает древнее захоронение, откроет огромный саркофаг, а оттуда валом повалят жуткие растлители разума и давай растлевать всех в округе, потом трахают мозги жителям Каира, а потом и всему населению Земли.

Садасса сняла очки и вытерла глаза.

— Вам плохо? — спросил я.

— Мне страшно, — сказала девушка. — Очень страшно. Я боюсь тюрьмы. Однажды мне пришлось провести там два дня — я не явилась на разбор нарушения правил дорожного движения. Меня объявили в розыск. А я только-только вышла из больницы, у меня был мононуклеоз. Теперь у меня начало ремиссии после лимфомы. Хотя похоже, что сейчас тюрьма мне не грозит.

— Мне очень жаль, — отозвался я, не зная, что сказать или сделать в такой ситуации.

— Все в порядке, — сказала Садасса. — Мы бессмертны. Нам даровал это ВАЛИС. Со временем он сделает бессмертными всех. Мы, так сказать, первые плоды. А потому я не так уж сильно опечалена. Мы славно боролись — обреченные с самого начала. Фил, у нас не было ни малейшего шанса. Единственным нашим оружием служила информация, но мы не успели дать ей ход. А без спутника… — Садасса пожала плечами. — Теперь мы снова беззащитны, как и прежде.

— Николас сказал мне… — Я замолчал, сообразив, что в камере, конечно же, есть «жучки». Мне вовсе не хотелось, чтобы власти узнали о другом спутнике, который, по словам Николаса, уже на пути к Земле. Потом я вспомнил, что Ник говорил мне об этом на стадионе, а значит, им уже все известно. Впрочем, эти слова Ника могли по какой-либо причине не записаться, а потому я не стал продолжать.

В дверь постучал охранник.

— Мисс Арампров! Заканчивайте. Пора идти.

Она улыбнулась.

— Не говорите им, насколько отвратительны их сочинения, — сказала Садасса. — Пусть они выпьют свою чашу позора.

Я поцеловал ее в губы, и она на мгновение приникла ко мне. И вот ее нет, а в ушах у меня скрип двери и скрежет замка.

Многое из того, что произошло дальше, я не помню. Полагаю, Вивиан Каплан заглянула ко мне в камеру и сообщила, что Садассу Арампров расстреляли, но уверенности у меня нет; если так и произошло, я вытравил этот эпизод из памяти, я просто не знаю, имел ли он место на самом деле. Но позже по ночам я, бывало, просыпался и ясно видел, как «дановец» целится из пистолета в хрупкую женскую фигурку; в минуты прозрения я понимал, что она мертва, что мне говорили о ее смерти, да только я позабыл.

Конечно же, я хотел позабыть, хотел бы не знать. С меня довольно, с меня довольно, повторял я себе, и это был крик боли, исторгаемый из души человека, вступившего в область страданий, выносить которые он не в силах. Я выдержал известие о смерти моего друга Николаса Брейди, которого знал и любил многие годы, но не сумел смириться с гибелью практически незнакомой мне девушки.

Человеческий разум — странная штука. Однако у него свои резоны. В мгновенной вспышке озарения он может провидеть непрожитую жизнь, несбывшиеся надежды, пустоту и тишину там, где могли быть звуки, могла быть любовь… Мы с Николасом прожили немало лет и успели немало сделать, а Садасса Арампров погибла, так и не испытав радость свершения, не успев состояться в этом мире. Они забрали какую-то часть жизни Ника, часть моей жизни, но у нее украли всю жизнь. И теперь мне надо позабыть о нашей встрече и записать в свою память, что на вопрос Вивиан, не хочу ли я поговорить с Садассой, я ответил не «да», а «нет». Моему мозгу была задана нелегкая задача: перестроить прошлое так, чтобы я смог жить дальше.

Примерно через месяц я предстал перед судьей. Против меня выдвинули обвинение в измене по пятнадцати эпизодам. Назначенный судом адвокат посоветовал мне признать себя виновным.

Я заявил:

— Невиновен.

Процесс продолжался всего два дня. В распоряжении обвинителей были пленки с записями — несколько подлинных, большинство же сфабрикованных. Я сидел молча, не выражая протеста, и размышлял о самом прекрасном под небесами: весне и неспешном росте деревьев, как писал Спиноза. В конце концов меня признали виновным и присудили к пятидесяти годам заключения без права досрочного освобождения. Это означало, что освобожусь я через немалый промежуток времени после смерти.

Мне предоставили возможность выбирать между одиночным заключением и так называемой «трудотерапией», которая предполагала ручной труд в обществе других политических заключенных. Мы должны были сносить старые дома в лос-анджелесских трущобах. Платили нам три цента в день, но мы по крайней мере могли проводить день на открытом воздухе. Я выбрал трудотерапию — все лучше, чем сидеть в клетке, как дикий зверь.

Разбирая обломки бетонных плит, я думал, что Ник и Садасса мертвы и в то же время бессмертны, а я жив, но никогда не обрету бессмертия. Я не такой, как они. И когда я умру или буду убит, ни одна моя частица не сохранится навеки, не продолжит жить. Я не был удостоен чести слушать голос ИИ-оператора, о котором столь часто говорил Николас и который столь много для него значил.

Внезапно мои размышления прервали:

— Фил, — услышал я, — брось работу, надо поесть.

Говорил Леон, мой товарищ по заключению. Он был водопроводчиком, а арестовали его за распространение самодельных листовок, которые Леон печатал на мимеографе. С моей точки зрения, он был самым смелым из нас — никто им не руководил, никакой божественный голос не давал ему советов; Леон слушал только свое сердце.

Мы сели рядом и разделили наши бутерброды — совсем недурные.

— Ты ведь был писателем, — сказал Леон, набив рот копченой колбасой и хлебом с горчицей.

— Угу, — отозвался я.

— И в Арампрове участвовал?

— Вовсе нет.

— А знаешь о нем что-нибудь?

— Двое моих друзей были членами Арампрова.

— Они живы?

— Нет.

— И чему же учит Арампров?

— Право, не знаю, учит ли он чему-нибудь. Но у него есть вера.

— Расскажи мне об этой вере, — попросил Леон, продолжая жевать.

— Члены Арампрова считают, что люди не должны покоряться своим земным правителям, хранить им верность. Они верят, что в небесах обитает верховный пастырь, отец, который направляет нас. И только ему мы должны быть верны.

— Но это вовсе не политическая идея, — сказал Леон недовольным тоном. — Я-то думал, что Арампров — организация политическая, подрывная.

— Так оно и есть.

— Но это скорее религия. Об этом уже пять тысяч лет толкуют.

Мне пришлось с ним согласиться.

— Таков Арампров — организация, управляемая небесным отцом.

— Ты сам-то веришь? Думаешь, это правда?

— Верю, — ответил я.

— К какой религии ты принадлежишь?