Собраны первичные сведения о системе охраны. Проникнуть в ИПИ можно через подземный гараж и, вероятно, сверху, через флигель. Но это еще нужно уточнить.

Наконец, выяснилось, кто возглавляет зловещий институт — некий Громов.

— Разумеется, музей — прикрытие, надводная часть айсберга, — возбужденно ходя по комнате, размышлял вслух Норд. — Демагогическая имитация открытости перед народом при полной и абсолютной секретности.

Айзенкопф прибавил:

— Все сотрудники Музея — чекисты. Вы заметили, там в каждом зале дежурит по смотрителю, и все молодые, крепкие парни? К тому же вооруженные.

— А видели бы вы, как охраняют этого Громова! — Гальтон стал рисовать на листке. — Впереди и сзади по мощному новенькому «паккарду». В каждой машине по четыре охранника. У директора 341-й «кадиллак» [36] — судя по толщине дверец, бронированный. Не всякого премьер-министра так оберегают… Кто такой этот Громов? Институтом подобного уровня должен руководить ученый с мировым именем, в Советском Союзе такие есть. Но ни о каком Громове я никогда не слышал. А вы?

Зоя и Курт покачали головами. Особенно странно было, что Айзенкопф, биохимик, слышал это имя впервые.

— Ни одной статьи, подписанной ученым по фамилии Громов, за последние десять, даже пятнадцать лет не публиковалось. Я стараюсь ничего важного не пропускать и внимательно просматриваю материалы всех нейрофизиологических и биохимических конференций, где бы они ни проводились.

— Поручите это мне, — сказала Зоя. — К вечеру я добуду о директоре ИПИ все сведения, какие можно найти в открытом доступе. До свидания, товарищи диверсанты.

Она помахала ручкой и упорхнула.

Айзенкопф заперся у себя в комнате, намереваясь произвести осмотр и, как он выразился, «инвентаризацию» своего кофра.

— А что делать мне? — растерянно спросил Гальтон, вдруг оставшийся в одиночестве.

— Дело начальства — думать. Вот и думайте себе, — донеслось из-за двери.

И Норд стал думать.

Он сидел у себя в комнате на подоконнике, сосредоточившись на поставленной задаче: как проникнуть в подземную лабораторию и нужно ли вообще в нее лезть? Не существует ли какого-нибудь менее рискованного способа добраться до таинственного Громова?

На улице не происходило ничего такого, что могло бы отвлечь доктора от размышлений.

Напротив дома у тротуара стоял синий фургон с рекламой «Пейте «Ижевский источник», самую радиоактивную из минеральных вод!»

Дворник лениво подбирал совком с мостовой конские яблоки.

В киоск Адресного бюро общества «Долой неграмотность» стояла терпеливая очередь.

День понемногу шел на убыль, но до вечера было еще далеко.

Вроде бы и многое удалось выяснить во время первой вылазки, а зацепиться пока не за что.

Зачем все-таки Ротвеллер велел запомнить имя «Ломоносов»? Что это значит: «загляните в Ломоносова?» Норд не только заглянул в него, а даже выучил наизусть все творения Михаила Васильевича, загрузив этим тяжелым грузом изрядную часть своего мозга. Но что толку?

Никакого отношения к проблематике гениальности сочинения Ломоносова не имеют. Чем он, собственно говоря, прославился? Ввел в употребление химические весы, заложил основы количественного анализа, подверг сомнению флогистонную теорию горения, сформулировал и доказал Закон сохранения массы, основал Московский университет. Делал картины из стеклянной мозаики. Заложил основы российского стихосложения.

Выдрессированная самсонитом память немедленно поволокла из своих тайников громоздкие цитаты — ни к селу ни к городу: «Неправо о вещах те думают, Шувалов, которые стекло чтут ниже минералов». «На запад смотрит грозным оком сквозь дверь небесну дух Петров». Чушь! Мысли о Ломоносове надо гнать прочь.

Как все-таки проникнуть в Институт? Давно известно, что самый лучший способ защитить секретный объект — упрятать его под землю. Через стену можно перелезть, над высокой горой — пролететь на аэроплане или дирижабле, но попасть или хотя бы заглянуть в хорошо охраняемый бункер невозможно.

В бесплодных терзаниях доктор провел остаток дня, так ничего и не придумав.

Айзенкопф долго возился у себя в комнате, потом появился, но тут же ушел, объявив, что отправляется на рекогносцировку окрестностей, а Норду следует оставаться и ждать «ее сиятельство».

Стемнело. Внизу зажглись нечастые, тусклые фонари. Улица Герцена опустела, автомобили по ней почти не ездили.

Зоя вернулась в половине девятого, совершенно преобразившаяся.

Красный платок, мешковатая юбка, юнгштурмовка и грубые башмаки исчезли. Перед Гальтоном стояла элегантная барышня-тростинка в чем-то переливчато-шуршащем, да на каблучках, да в затейливой шляпке.

— Вот теперь я выгляжу, как настоящая москвичка весенне-летнего сезона 1930 года. В Москве, в отличие от Минска, «комстиль» уже не в моде. Смотри, я настоящая «совмодница». — Ее лицо светилось, глаза блестели. — Прилично одеться здесь трудно, но можно. Я теперь всё-всё знаю. Зашла в бывший «Мюр-Мерилиз» [37], но там ничего хорошего нет. Спасибо, женщины научили. На Петровке у спекулянта купила румынские туфли. Сарафан дионезовый, сделан в Одессе, меня честно предупредили, но очень милый. А маркизетовая блузка вообще прелесть, правда? Шляпка варшавская. Ах, какая я дура, что послушалась идиота Айзенкопфа и не взяла с собой шелковые чулки!

— Сомневаюсь, что на пароходе «Европа» ты вышла бы на палубу в румынских туфлях и шляпке из Варшавы, — сказал Гальтон, которому Зоя нравилась в любом наряде, а больше всего — вообще без наряда.

Он хотел обнять ее прямо здесь, в коридоре, но Зоя увернулась.

— Дурачок! Сейчас я гораздо шикарнее, чем на пароходе. Там было много дамочек, одетых не хуже меня. А сейчас шла по улице — многие оглядывались… Убери руки! Помнешь блузку!

— Ну так сними ее. Айзенкопфа нет, мы одни.

Сказал — и сглазил. Проклятый немец немедленно объявился, заскребся в дверь.

— Я вижу, вы не теряли времени даром, — сказал он, кинув взгляд на Зоины обновы. — Товарища Громова, вероятно, решили отложить на завтра?

— Почему же, я всё про него выяснила.

Гальтону стало стыдно. Вместо того, чтобы болтать о варшавских шляпках и приставать к коллеге с домогательствами, нужно было сразу спросить о главном.

— Мы решили дождаться вас, Курт, чтобы не повторять одно и то же дважды, — солидно сказал он. — Прошу всех в мою комнату.

Выяснилось, что Зоя прибегла к самому простому способу. Она отправилась в читальный зал главной московской библиотеки (бывшей графа Румянцева, а ныне, разумеется, носящей имя Ленина) и просмотрела каталог персоналий. Там есть сведения о мало-мальски заметных деятелях из всех сфер общественной, государственной, научной и художественной жизни: карточки с отсылками к книжным изданиям и статьям в периодике.

— Вот что я узнала о директоре Института пролетарской ингениологии. — Зоя смотрела в ученическую тетрадку, исписанную размашистым, совсем не дамским почерком. — Громов Петр Иванович, родился 12 (по новому стилю 24) февраля 1873 года, то есть сейчас ему 57 лет. Сын протоиерея. Окончил медицинский факультет Санкт-Петербургского университета, по специальности «физиология мозга». Блестяще проявил себя в начале научной карьеры. В 32 года был уже профессором, автором заметных работ в области нейрофизиологии. Однако последняя из них датирована 1910 годом, поэтому вам, товарищ колхозник, статьи Громова неизвестны. Вы ведь изучали биохимию гораздо позже.

Норд спросил:

— А что было с Громовым после 1910 года?