денег не надо. Двести. И точка.

Глаза служащего уважительно округлились.

— Я должен поставить в известность вице-президента банка, — сказал он и, извинившись, скрылся. Минут через пять появился и почтительно проводил Розовского в солидный кабинет на втором этаже. Вице- президент встретил его на пороге приемной.

— Не в наших правилах задавать клиентам излишние вопросы, но в данном случае я считаю своим долгом спросить: вызван ли ваш трансфер недостаточно хорошим обслуживанием нашего банка?

— Ни в коем случае, — возразил Розовский. — Ваш банк — лучший из всех, что я знаю. Это просто необходимая деловая операция. И только. Вот моя карточка и банковская книжка. Я хотел бы, чтобы указанная сумма была переведена в «Чейз Манхэттен бэнк» на номерной счет на предъявителя.

Вице-президент передал документы Розовского служащему, тот бесшумно исчез. Минут через пять, в течение которых вице-президент вел со своим весьма солидным клиентом светский разговор о погоде, на селекторном пульте замигала красная лампочка. Вице-президент взял телефонную трубку, молча выслушал сообщение и, извинившись, оставил Розовского в одиночестве. Еще минут через пять он вместе со служащим вернулся в свой кабинет. Лица у обоих были озабоченные. Розовский насторожился.

— Могу я взглянуть на ваш паспорт? — спросил вице-президент.

— Разумеется.

Розовский протянул банкиру свой российский паспорт, недоумевая, зачем он ему понадобился. Вице- президент сравнивал данные паспорта с какими-то бумагами, которые показывал ему служащий.

— В чем дело? — не выдержал, наконец, Розовский. — У вас проблемы?

— Нет. Проблемы, как я понимаю, у вас. Дело в том, господин Розовский, что ваш допуск к счету аннулирован.

— Как — аннулирован? — ошеломленно переспросил он, одновременно понимая, что произошло что- то страшное, непоправимое.

— Аннулирован, — .повторил вице-президент. — Распоряжение об этом поступило по электронной почте от господина Назарова сегодня в шесть часов тридцать минут утра.

Шесть тридцать. Самолет как раз заходил на посадку в Афинах, машинально отметил Розовский и тут же болезненно сморщился: при чем тут самолет, при чем тут Афины?

— Этим же распоряжением в нашем банке на ваше имя открыт другой счет, — продолжал вице- президент и протянул Розовскому листок компьютерной распечатки. — Вот его номер и сумма. Этот счет находится в вашем полном и единоличном распоряжении.

Сначала Розовский ничего не понял. Он увидел свою фамилию, напечатанную латинскими буквами. Ниже стояла трехзначная цифра и литера банковского кода. А потом еще одна цифра, шестизначная, начинающаяся с «восьмерки». «Восемьсот тысяч? — поразился Розовский. — Почему восемьсот? Моих же денег двести миллионов!..» И только потом, в конце распечатки, заметил иероглиф доллара и цифру «30». И лишь тут дошло. Шестизначная цифра была номером счета. А «30» — это была сумма, зачисленная на счет.

Не тридцать тысяч. Не тридцать миллионов.

Просто тридцать.

Тридцать долларов…

Розовский не помнил, как он вышел из банка, как поймал такси, как доехал до отеля. Он обнаружил себя сидящим в своем номере и тупо разглядывающим листок с компьютерной распечаткой. И лишь одна мысль болезненно билась в голове: «Почему — тридцать? Не двадцать. Не пятьдесят. Не сорок. Не сто. Не пять и не двадцать пять. А именно тридцать…»

Он подошел к бару и извлек из него бутылку какого-то бренди. Взял первый попавшийся под руку высокий стакан для коктейлей, налил его наполовину и залпом выпил, не ощутив никакого вкуса. Вновь вернулся к столу и уставился на распечатку.

И наконец понял, что означают эти тридцать долларов.

Это были тридцать сребреников.

И еще это означало, что Назаров все знает.

Розовский почти не удивился, когда шевельнулась ручка двери и в номер вошли три человека. Один из них был Губерман. Двоих других Розовский не знал. Они были чем-то похожи друг на друга, одинаково крепкие, одинаково загорелые, в одинаковых коротких светлых плащах и почему-то в тонких кожаных перчатках. На лице одного из них темнели аккуратно подстриженные усы.

Тот, что с усами, остался стоять у двери, второй неторопливо обошел номер, заглянул в спальню, в ванну, вышел в пентхауз, огороженный каменной балюстрадкой с фигурными балясинами и вазами для цветов. Вернувшись в гостиную, он оставил стеклянную дверь в пентхауз открытой.

Губерман сел в кресло напротив Розовского, внимательно и как бы с сочувствием взглянул на него и негромко спросил:

— Зачем вы это сделали, Борис Семенович?

— Меня заставили… Подсунули девчонку… она написала заявление об изнасиловании, ей оказалось пятнадцать лет…

— Почему вы об этом не рассказали?

— Мне было стыдно… А потом… потом уже было поздно.

— Кто вас завербовал?

— Вологдин.

— С кем вы работали, кроме него?

— Ни с кем. Только с ним… Можно, я выпью?

— Конечно, почему нет?.. — Губерман посмотрел, как Розовский словно бы ватными руками наливает стакан и пьет, проливая бренди на рубашку и галстук. Так же негромко заметил: — А ведь он вас любил. Вы разбили ему сердце.

Розовский покивал:

— Я знаю…

— И Анна вас любила. Она часто рассказывала, как вы закупили целый самолет, чтобы привезти ее из Магадана в Москву. Она говорила, что чувствовала себя Золушкой на королевском балу… Розовский повторил:

— Я знаю.

— И Сашка вас любил. Всегда радовался, когда вы приезжали к ним в гости… Это он сам мне рассказывал, — добавил, помолчав, Губерман и поднялся с кресла. — Пойдемте, Борис Семенович. Пора.

Розовский послушно встал и направился к двери.

— Туда, — сказал Губерман и показал в сторону пентхауза.

С высоты восемнадцатого этажа открывался простор Женевского озера, по мостам через Рону скользили разноцветные автомобили, несколько яхт с поникшими парусами белели на хмурой от низких облаков воде.

Розовский понимал, что с ним произойдет, но не чувствовал ни воли, ни желания сопротивляться. Лишь спросил:

— Он все знает?

— Да, — подтвердил Губерман.

— Он приказал?

— Нет. Он ничего об этом не знает. И никогда не узнает.

— Но…

— Это решение принял я. Потому что я вас тоже любил. И мне вы тоже разбили сердце. Прощайте, Борис Семенович.

Губерман повернулся и вошел в номер. Розовский машинально потянулся за ним, но тут четыре крепких руки подняли его грузное тело и перевалили через балюстраду…

…Усатый открыл дверь номера и выглянул в коридор. Там было пусто. Он подождал, когда выйдут Губерман и напарник, и вышел следом, плотно прикрыв дверь и повесив на ручку табличку: «Не беспокоить».