Стоп.

Розовский выключил магнитофон и вопросительно взглянул на Губермана.

— Ну? Что скажешь?

Губерман помедлил с ответом.

Они сидели в белых плетеных креслах на нижней террасе виллы в тени от глубокого козырька солярия. Во дворе, посреди как бы припыленного солнцем газона, ярко голубела неправильной формы, фасолькой, просторная чаша бассейна, огибавшая мощный многовековой дуб, в тени которого когда-то устраивали привалы османские конники, отряды крестоносцев и даже, может быть, римские легионеры. Дальше, в просветах между кипарисами, виднелась набережная с высокими финиковыми пальмами и полоска пляжа с яркими пятнами зонтов и тентов и кишением обнаженных тел.

По сравнению с загорелым, коротконогим и грузным, словно бочонок, Розовским, Губерман выглядел бледным, как поганка, и тщедушным, будто подросток. Он был в плавках, с махровым полотенцем на шее, мокрые после купанья волосы сосульками спускались на плечи. Без очков лицо его казалось беззащитно- растерянным.

Розовский терпеливо ждал. За десять лет, минувших с первого появления этого социального психолога в офисе Назарова, Ефим Губерман мало изменился внешне, лишь слегка заматерел, но стремительное внутреннее взросление его не могло не вызывать уважения. Стать к тридцати годам третьим человеком в немалом, состоявшем из опытнейших профессионалов аппарате Назарова — не каждому такое дано.

Губерман ездил в дорогом спортивном «Феррари», одевался у лучших портных, при этом очень недешевые костюмы сидели на нем свободно и не вызывающе — как джинса. Он был вхож во все артистические и политические салоны Москвы, поддерживал дружеские отношения с телевизионщиками и журналистской братией, охотно платил за выпивку и одалживал по три-четыре сотни тысяч вечно безденежным газетчикам, при этом словно бы забывая о долге. Но когда нужно было инспирировать публикацию, выгодную Назарову или подрывающую доверие к предприятиям его конкурентов, Губерман устраивал это без всякого труда и практически бесплатно. В окружении Назарова он был одним из немногих, чьи представительские расходы не были ограничены никакой верхней планкой и не подлежали отчету в бухгалтерии.

Но особенно ценным было его умение интуитивно оценить ситуацию — не просчитать ее, а прочувствовать. И прогнозы его, как правило, оказывались совершенно правильными.

Наконец Губерман нашарил очки, лежавшие на таком же плетеном, как и кресла, столе рядом с высококлассным японским диктофоном, надел их и проговорил:

— Становится жарко. Я бы даже сказал — припекает.

— Я тебя не о погоде спрашивал, — заметил Розовский.

— Я не о погоде и говорю. — Губерман кивнул на диктофон. — Шефу дали прослушать?

— Пока нет.

— Почему?

— Ждал тебя. Нужно все как следует обмозговать.

— Как он себя чувствует?

— Физически — более-менее.

— А вообще?

— Бессонница.

Губерман пощурился на сверкание солнца в бассейне, предположил:

— Если он узнает, что адрес расшифрован, немедленно улетит в Цюрих.

— Этого я и боюсь, — подтвердил Розовский. — Мы не сможем организовать там надежную охрану. Тем более что все время он будет в госпитале, с Анной. Он станет легкой мишенью.

— Для кого?

— Для кого! — повторил Розовский. — Знать бы! Я тебя и вызвал, чтобы вместе об этом подумать.

— Пьет?

— Мало.

— Плохо. Ему бы надраться, поматериться, побохульствовать. Это разгрузило бы его подкорку.

— Не тот человек.

— В данном случае — к сожалению… Кстати, о птичках. Я бы чего-нибудь выпил. И перекусил. Как у вас тут это делается?

— Начало первого. Не рано для выпивки? — усомнился Розовский.

— Побойтесь Бога, Борис Семенович! — искренне возмутился Губерман. — По вашей милости я вчера целый день, высунув язык, мотался по Москве. Потом пять часов в самолете. Только в шесть утра лег слать, а в одиннадцать вы меня уже вытащили из постели. Неужели я не заслужил рюмку водки и бутерброд?

— Заслужил, заслужил… — Розовский три раза громко хлопнул в ладони, приказал молодому турку, мгновенно возникшему у стола: — Ленч. Уан — один. «Уайтхолл» Айс — лед. Понял? Туда! — кивнул он в сторону бассейна. Объяснил Губерману: — Там прохладней, бриз протягивает… Ты звонил из аэропорта около двенадцати ночи. Лег, как ты говоришь, в шесть утра. Так что ты делал до шести?

— Любовался природой Кипра.

— Ночью?

Губерман пожал плечами:

— А что? Ночь на острове любви. Не все же заниматься делами!

Розовский недоверчиво взглянул на него, но промолчал. Треп, скорее всего. А может, и нет. Кто их, этих молодых, разберет! Однажды в компании приятелей своего сына Розовский заметил, что раньше взаимности женщины добивались годами. Так эти сопляки хохотали минут пятнадцать…

По мраморным ступеням они спустились к бассейну, у бортика которого, в тени дуба, уже был сервирован для завтрака стол. В тот момент, когда Губерман разливал по низким пузатым бокалам виски, наверху, в кроне дерева, что-то щелкнуло, и прямо в серебряное ведерко со льдом спланировал широкий дубовый лист. Губерман с досадой смахнул его со стола.

Если бы все внимание его не было поглощено бутылкой и он дал себе труд внимательно рассмотреть листок, то не без удивления заметил бы, что листок вовсе не отсох, что черенок его словно бы перерублен. А если бы он пошел дальше и залез на дуб, то без труда обнаружил бы вонзившуюся в одну из нижних ветвей стрелу, пущенную из современного арбалета. А на конце ее, за хвостовым оперением, — отливающую светлым металлическим блеском горошинку, вроде заколки для галстука.

Это был мощный чип. А попросту говоря — «жучок».