нашей церквушке в Спас-Заулке. Кладбище было на всхолмъе, как и храм, оттуда на многие километры окрест просматривались просторные поля в валках льна и соломенных скирдах, темные заводи Чесны, серые избы по ее берегам, далекие синие леса за заливными лугами.

Отпевали и хоронили его в закрытом гробу.

Потому что…

Потому что голова его…

Потому что он погиб в результате дорожно-транспортного происшествия на шестьдесят третьем километре Рязанского шоссе, ориентировочно между десятью — и двенадцатью часами той самой ночи, когда мы переходили польско-белорусскую границу в районе поселка Нови Двор. Причиной смерти неизвестного мужчины в возрасте от двадцати пяти до тридцати лет, роста среднего, телосложения худощавого, без особых примет, явился, как значилось в милицейском протоколе, наезд неустановленного транспортного средства, водитель которого с места происшествия скрылся. В связи с темным временем суток и удаленностью от населенных пунктов свидетелей происшествия найти не удалось. Поскольку при погибшем не было никаких документов, труп его был доставлен спецтранспортом в морг ближайшего к месту происшествия города Бронницы.

Где мы его и нашли к вечеру второго дня после возвращения из Гродно.

Самолет «Як-40», заказанный для нас Губерманом, приземлился на подмосковном гидрографическом аэродроме Мячково около пяти утра. На краю летного поля стояли две машины: красный спортивный «Феррари» и джип «гранд чероки». Губерман встретил нас у трапа и сразу понял, что сейчас не время для расспросов. Он уступил мне место за рулем своего «Феррари», место водителя джипа занял Боцман. Через пятьдесят минут мы были в Затопине. Ольга, разбуженная шумом двигателей, вышла на крыльцо, кутаясь в халат. Увидев меня, бросилась мне на шею и тут же отступила.

— Что случилось?

— Где Тимоха? — спросил я.

Она облегченно передохнула и заулыбалась:

— Все в порядке. Его увезли в военный санаторий «Лесные дали». В Минобороне выделили для него путевку. Прислали специально за ним санитарную машину. Врач сказал, что там прекрасные условия, новейшее оборудование, он сможет пройти интенсивный курс лечения и физиотерапии.

— Когда его увезли?

— Вчера вечером. Часов в шесть. Врач сказал, что долго искали Затопино.

— Какая была машина?

— Обыкновенная «Скорая». «03».

— А врач?

— Тоже обыкновенный. В белом халате. И два санитара. Тимоха сказал: жаль, что не дождется вас. Он очень хотел, чтобы Трубач сыграл ему на саксофоне сиртаки. А мы с тобой, сказал мне, будем танцевать. Он уже мог делать шага четыре без коляски.

Вчера вечером. Часов в шесть. Значит, Волков отдал этот приказ после моего звонка из мотеля «Авто-Хилтон». До этого не решался. Нет, не так. Считал несвоевременным. А потом решил, что пора.

— Что-нибудь не так? — спросила Ольга. — Я почему спрашиваю… Перед тем как уехать, Тимоха показал захоронку, где деньги спрятаны. В чулане. Очень много американских денег. Он сказал, что ты все объяснишь… Ну, что ты молчишь? Что случилось?!

Что я мог ей ответить? Откуда ей было знать, что никакой путевки Минобороны для лейтенанта Варпаховского не выделяло. По той простой причине, что там не знали, где он. Знали только в одном месте — в Управлении по планированию специальных мероприятий.

«Показал, где деньги спрятаны…»

Значит, что-то почувствовал.

— Он был веселый. Очень ждал вас. Очень хотел, чтобы Трубач сыграл ему…

Она повторяла и повторяла эту фразу — уже когда мы нашли Тимоху и привезли в Затопино в закрытом гробу. Она повторяла ее, пока Трубач не положил ей на плечи свои тяжелые нежные руки и не сказал, заглядывая сверху в ее лицо:

— Я сыграю для него. Обязательно сыграю…

Военный санаторий «Лесные дали» действительно существовал. Но там о лейтенанте Варпаховском ничего не знали. Губерман выделил нам шесть машин с водителями. Мы объехали почти все морги Москвы и области, где были неопознанные трупы. А они были везде. У Тимохи была особая примета. О ней знали только мы: светлое пятнышко на левой руке повыше запястья, как след от прививки от оспы. У нас у всех была эта особая примета: после того как с подачи Артиста тушили горящие сигареты о свои руки.

Тимоху в Бронницах нашел Док. Он сразу узнал его — не глазами, а сердцем. А примета лишь подтвердила, что он прав.

Там же, в морге, мы и попрощались с Тимохой и забили крышку гроба. Я хотел, чтобы Ольга запомнила его таким, каким видела в последний раз. Веселым. А в моей памяти он остался другим: Икаром, летевшим с расставленными руками через взорванный пролет моста над Ак-Су.

Таким и останется навсегда.

Отпевал Тимоху отец Федор. Оказывается, старик был еще жив, хотя сильно болел и служил редко. Но на мою просьбу согласился сразу. День был будний, время неурочное, в храме горели лишь лампады и сквозь витражи сквозили солнечные столбы. Пока отец Федор облачался, а ребята и Ольга с Настеной молча стояли у изголовья гроба, я спросил у старушки служки, здесь ли сейчас отец Андрей.

— А, из лавры! — догадалась она. — Сейчас позову.

Он появился из глубины храма в том же одеянии, так же неслышно, как и в прошлый раз, когда я заехал в Спас-Заулок перед отлетом на Кипр. Две недели назад. Целую вечность.

— Спасибо, что молились за нас, — сказал я и протянул ему плотный пакет в оберточной бумаге, перевязанный шпагатом. — Здесь тридцать тысяч долларов. Это дар храму от лейтенанта Варпаховского. Он был воином и погиб от руки врагов.

— Чисты ли деньги эти?

— Нет. На них тонны крови и грязи. Но они омыты его кровью. Сейчас это самые чистые деньги в мире.

Он склонил голову.

— Мы с благодарностью принимаем этот дар… Я взял с церковной конторки пачку свечей и обошел храм.

Одну свечку зажег перед ликом Пресвятой Богородицы. За Тимоху. Теперь ей заботиться о душе его.

Еще шесть, во здравие и благодарность — перед образом Георгия-победоносца. За нас. И еще одну — за полковника Голубкова.

А потом — перед алтарем, перед общим иконостасом. На упокой души.

Десять свечей — за полевого командира Ису Мадуева и его отряд. Они мусульманами, конечно, были, но Бог един и перед ним все равны.

Восемь свечей — за капитана Труханова и его медиков. Не их вина, что они погибли за грязное дело.

Три свечи — за генерала Жеребцова, водителя его «уазика» и солдата охраны.

Пять свечей — за командарма Гришина, его адъютанта подполковника Лузгина и трех членов экипажа вертолета.

Две свечи — за неизвестных мне офицеров Веригина и Куркова, о которых рассказал Голубков.

Три свечи — за снайперов, встретивших нас на «тропе».

Все?

Нет.

И поставил еще две: за полковника Вологдина и майора Васильева. Они тоже выполняли приказ. И Бог им теперь судья.

Отец Андрей молча наблюдал за мной.

Я спросил:

— Могу я получить счет за эти свечи?