аффект. То есть очень разгневался и приказал солдатам отрезать правую руку тому шпендрику – первой попытке Ли. Начальника заставы судить за такое самоуправство не могли: видно же – хвор человек. Лечили его, лечили, целый месяц лечили, а потом вернули на ту же должность.

Саня улыбнулся с необыкновенной нежностью. Каждая веснушка на его лице будто заново расцела.

– Заразным оказалось сумасшествие. То-олько выловят очередного дельца, так у какого-нибудь офицера из наших – аффект. Еще жандармы приехать не успевают, а парня уже покурочили. Они, кстати, не спешат. Отчего бы это?

– От плохой погоды.

– Ты знал! В общем, восемь отрубленных ладошек.

Я быстренько просчитал логику процесса и задал Сане очень неудобный вопрос:

– А… они?

– По-разному.

– Ты туману-то не напускай. Мне надо ориентироваться в обстановке.

– Хорошо. – Он вздохнул и спросил:

– Линию движения наряда на сколько метров видишь?

– От скалы до спуска в овраг – метров триста пятьдесят или четыреста…

– Триста семьдесят. И только здесь, пока я служу, двоих ранили, двоих убили, а еще одного раненого утащили на ту сторону.

– И?

– Не знаю. Никто не знает. Говорят, принял тамошнее «гражданство». Может, раструб батальонного излучателя к виску ему приставили… Понимаешь, какая подлая штука, если в одного из «танцоров» все-таки попали, он становится неподвижной мишенью, а тот, кто пытается оттащить его в овраг – почти неподвижной…

– А сколько ты здесь служишь, Саня?

– Три года. И очень хорошо, что с сегодняшнего дня я в отпуске.

…На следующий день поручик Роговский, командир технической батареи, таскал меня по позициям, где расставлены были стационарные приборы постоянного наблюдения. Новехонькие, кстати. «Горизонт-8» – екатеринбургский завод и, значит, очень приличное качество… Так вот, Роговский, пребывая в двух километрах от Петляки, неожиданно лег, повернулся на спину и показал мне палец, приложенный к губам. Мол, т-с-с-с! Я замер. Лежу, дыхание на режим подготовки переключил, ушки-глазки работают на триста шестьдесят градусов, мало только в сатори не впадаю… Но не чую супостата. Вот Роговский, вот мастер, как его передовой рубеж-то перепахал! Истинного невидимку видит. Аж досада берет: я-то что ж? Где моя подготовка? Осназовец! Слепая курица, глухая тетеря…

Так лежим минут пять. Никого. Ничего. Вдруг Роговский говорит мне – громко, не таясь:

– Вот! Вот! Синебровка… Цы-цы-цы-р-р… фить-фить… А это псевдофазан затенькал. Слышите? Какая прелесть!

– А?

– Поистине, птичий рай! Такие голоса – только тут. Больших селений лучшие певуны почему-то избегают.

Иногда лучше молчать. А то еще скажешь что-нибудь…

На следующий день из Покровца прилетел военюрист в майорском звании, а с ним капрал, совершеннейший амбал по виду. Как видно, капрал должен был впоследствии сыграть роль моего конвоира…

Сманов вызвал меня к себе в кабинет. Там я застал конец шумного разговора. Капитан Дреев, в жилах которого текла, как говорят, помимо русской, еще и армянская кровь, темпераментно объяснял, почему меня нельзя отдавать, хоть трава не расти. Ругался, размахивал руками, стыдил неведомого подонка, который затеял травлю несмышленого юноши, – ну спасибо, дорогой Дреев, – и под конец даже предложил отправить меня на дальнюю точку, в самые джунгли.

– …и черта с два они его там достанут! А? Да! Что мы теряем? Оставим штабных людей с носом!

Сманов жестом прекратил дреевское словоизвержение.

– Все, что вы предлагали, в теории правильно, но практически невыполнимо.

– Отчего? Д я…

– Вы ничего не станете предпринимать без моего дозволения, Степан Сергеевич. Я рад, что мы одинаково смотрим на нынешнее затруднение, и… и довольно.

– А насчет дальней точки? – сделал последнюю попытку Дреев. Напор его явно ослаб.

– Ни в коем случае. Это и не очень логично, и не очень достойно. К тому же, я знаю Сырцова, он, если надо, и джунгли, и в болота полезет. Оставим этот разговор.

– Что ж делать-то, Максим Андреевич?

Сманов усмехнулся.

– Сегодня выдался тот случай, Степан Сергеевич, когда лучше всего положиться на волю Божью и ничего не предпринимать. Он рассудит, кто из нас прав. Идите.

А потом, оборотясь ко мне, добавил:

– Сядьте-ка в коридоре и молитесь. Сейчас будет решаться ваша судьба.

Мимо меня в кабинет прошествовал сухопарый коротышка с майорскими знаками различия, седенький и, наверное, близорукий – щурятся так, как он, именно близорукие люди. Военюрист был до крайности раздражен, судя по взгляду, доставшемуся на мою долю. Амбал (о нем я уже знал от дежурного) сел напротив меня и тоже оглядел беглого лейтенантишку со строжинкой. Потом откинулся в кресле, упер макушку в стену и, кажется, задремал. Во всяком случае, на лице у него появилось сонное выражение.

А я, по всей видимости, был краснее вареного рака. То и дело утирал платком пот со лба. Мысли лезли мне в голову – одна другой дурнее. Сначала я злился, отчего седенький типус осмелился посмотреть на меня с таким осуждением? Да что он знает про меня?! Про мою личность?! Потом я прикидывал, справлюсь ли с амбалом, если… ну, если… Тьфу, глупость какая. Тогда я, по совету Сманова, принялся молиться.

За дверью, тем временем, происходило форменное Бородино. Оттуда слышались возгласы: «Послушайте, господин, майор!» – «Нет, это вы меня послушайте, господин майор!» – «Я вижу, уважение к уставу здесь отсутствует начисто!» – «Мы здесь делом занимаемся, а не…» – «А не что? Кабак, истинный кабак! Распустились!» – «Да как вы сме-ете! Боевую часть…» – и тому подобное.

Я тревожно огляделся, прощаясь со стенами казармы, к которым начал уже привыкать. И тут мой взгляд упал на амбала. Он, оказывается, улыбался, прислушиваясь к музыке майорского дуэта. Заметив, что я смотрю на него, капрал ободряюще подмигнул. Дескать, не робей, бывает хуже.

«Вот дуралей», – подумал я.

Наконец, дверь… нет, не открылась она… расхлопнулась, хоть и не существует такого слова. Бам! – ударила ручка о стену. Военюрист величественно удалялся.

– Идем, Ваня.

Амбал, ни слова не говоря, поднялся из кресла и последовал за ним. Я чуть было не спросил: «А что ж со мной-то?» – но вовремя придержал язык.

Вышел Сманов. Устало опустился в то же самое кресло. Вздохнул.

– Никак вы меня отбили, Максим Андреевич?

– Результат таков, лейтенант: Сырцов считает, что сможет убедить трибунал пересмотреть ваше дело. Вместо года дисбата – полтора в нашей глуши, притом без права выезда в губернский город.

– В какой губернский город?.. – еще не веря удаче, нелепо переспросил я.

– В любой, лейтенант… Плюс выговор мне лично. Ну да знал я, чем занимаюсь, иного и не ждал. В общем, он оставил вас на заставе… Только моей заслуги в том нет. Ни малейшей.

Он опять горестно вздохнул.

– Не понимаю, Максим Андреевич.

– Он решил дело, еще до того, как полетел к нам, грешным. Заранее. Одному государю служим, лейтенант, одной стране. Неужто хватило бы у него совести забрать боевого офицера с нашего участка? Как бы он порядочным людям в глаза потом глядел? Сырцов – человек чести.

– А… – не осмелившись сформулировать свои впечатления от перебранки Сманова с военюристом, я просто ткнул пальцем в направлении кабинета.