поражены олимпийцами столь давно, что их тела сделались почти недвижными. Но под скальной коркой, глубоко-глубоко, бьются их сердца, качая по трещинам-капиллярам преступное бессмертие.
– О! Это… можно только украсть.
Вайскопф засмеялся. Он хохотал долго, раскачивался вперед и назад, и ветерок сеял по мостовой неровные клочья его смеха. Потом встал руки в боки и горделиво сообщил мне:
– Начинаете обретать вкус к жизни, ученейший антиквар… Как вам пришлась ваша муза? Смотрите… Аполлон узн
Тут он закашлялся, и я сунул кожух в руки Евсеичева, пытаясь помочь подпоручику удержать равновесие. Но Вайскопф оттолкнул меня.
– Нет! Ты еще Гефест между нами…
Евсеичев скорбел о дурно проведенной ночи. И еще он был пьян, юн и гневен.
– Стыдно вам господин подпоручик! Мартин Францевич! – запальчиво произнес он.
– Да пей же ты, пей! Истина по-прежнему там, эфеб…
– Мартин Францевич!
Вайскопф поднял на него взгляд, и этот взгляд оказался наполнен мутной тяжестью, едва ли не сумасшествием.
– Ничего ты не видишь и не понимаешь. Нос не дорос… А ну-ка пей! Это приказ.
– Не смейте…
Чужой голос прервал начинающуюся ссору:
– Что здесь происходит?
Евсеичев аккуратно прислонил кожух к стене. Мы с ним отдали честь патрулю, бесшумно материализовавшемуся в десятке шагов от нас. Тыловой поручик в чистенькой, отлично подогнанной форме, а с ним двое пожилых людей с винтовками, в штатском, но при фуражках с кокардами.
– Ради всего святого, какая блажь заставляет вас тут бечинствовать, подпоручик?! – строго сдвинув брови, прикрикнул командир патруля. – Явились с фронта корниловцы и наводят порядочек?
Вайскопф поморщился, но ответил миролюбиво:
– Оставьте! Не рычите над ухом. Время Цербера еще не пришло…
Чужой офицер, взбеленясь от таких слов, вытащил из кобуры револьвер и зашипел:
– Налакались ш-шнапсу! Хорош-шо же. Объясните: ш-то мне помешает вас арестовать? Вы арестованы! Да-да!
Вайскопф пьяно удивился:
– Меня? Вы?
– Именно! Немедленно сдайте… э-э… оружия у вас не имеется… сдайте кожух!
Старички переглянулись. Кажется, идея забрать у нас кожух с вином показалась им ст
– Да вы меня тронуть не посмеете!
– Это почему же? – с усмешкой осведомился командир патруля.
– Я – бог войны! И никому из смертных со мной не справиться! – заорал Вайскопф. А потом веско добавил:
– Олухи… царя небесного.
Один из дедушек сунул ему штык под нос.
– Надобно приказик выполнить, господин… м-м-мэ… – он не помнил знаки различия у офицеров, а потому закончил фразу без особой уверенности, – господин… ударный корниловец…
Вайскопф посмотрел на него, как орел на таракана: мясо – не мясо, а бегает. Потом взялся одной рукой за ствол винтовки, а другой направил штык себе в шеку. И медленно-медленно провел острием борозду, из которой тотчас потекла кровь.
Солдат оторопело смотрел на это, боясь двинуться. Тем временем Вайскопф, почувствовав, как видно, боль, взьярился. Он выдернул винтовку из рук патрульного, размахнулся и двинул ему прикладом в подбородок. Второй удар пришелся по запястью офицера. Револьвер улетел в неведомые палестины, и напрасно командир патруля провожал его взглядом. Кулак Вайскопфа моментально присосался к скуле поручика. Тот рухнул на мокрые камни, разбросав руки крестом, как падают от удара копытом разозлившейся лошади.
Второй солдат успел клацнуть затвором, но штык «трофейной» винтовки уперся ему в переносицу.
– Бросай оружие, любезный! – совершенно беззлобно велел ему Вайскопф.
Тот поспешно выполнил приказание. Вайскопф врезал ему прикладом поддых, а когда патрульный согнулся от боли, добавил между лопатками. Винтовка полетела в канаву.
Все это произошло в течение нескольких секунд. Ни я, ни Евсеичев шага шагнуть не успели, как безоружный хмельной Вайскопф уложил трех человек.
Посмотрев на наши перекошенные лица, он прокомментировал голосом почти трезвого человека:
– А ведь, пожалуй, господа, я им благодарен. Именно этого мне сегодня не хватало! И лишь прискорбное легкомыслие сих неумех и покорность чужой воле наводят на печальные мысли… С такими комбаттантами Москвы не взять… Это вам, милсдари, не плац-парад у Зимнего дворца.
Евсеичев, бледный от ярости, подскочил к подпоручику.
– Я полагал, вы…
– Настоящий бог войны? Что ж, это верно.
– Вы… вы… Да ведь это грязь!
– Всемилостиво прощаю.
– Полагаю, нам следует немедленно доложить о случившемся!
– Случи-ившемся… – лениво потянул Вайскопф. – Боже, какие глупости… Ты смелый человек, юный легионер! Хочешь награду за дерзость?
Он сунул руку в карман шинели, достал кортик и протянул его Андрюше.
Но тот не принял подарка.
– Все же, я полагаю…
– А! – отмахнулся Вайскопф и пошел-пошел-пошел по улице навстречу заре, насвистывая марш. Кортик отправился вслед за винтовкой.
Все мы собирались встретить утреннюю побудку в казармах. Надо бы поторопиться.
Я поднял кожух и как следует приложился к нему. Чудесное вино! Да пусть сходит с ума Вайскопф… Нам скоро опять на фронт, наши скилеты, небрежно обклеянные промокашечным слоем мяса, опять превратятся в мишени. Так чт
Нас опять поставят в строй, и мы, примкнув штыки, двинемся, куда нам прикажут, и спрячем наш страх в карманы шинелей, чтобы он не грыз нам души. Безумие выветрится из головы Вайскопфа, гнев – из сердца Евсеичева, а меня перестанут душить сомнения…
Наверное.
Издалека доносится шум. Там гостиница «Метрополь», а рядом «Чашка чая», где наши товарищи с жаром, в один присест прокучивают выданное им противу привычного порядка вещей жалование. Добрармия никогда с выдачей жалования не спешила, как не спешила она кормить нас и одевать. Да видно, мало добровольцев осталось, интенданты и казначеи решили расщедриться. Кое-кто даже получил от щедрот складских бонз новенькие английские бриджи и френчи защитного цвета. Мне, правда, не досталось. Может быть, тихие крымские чиновники опасались черной обиды нашей: ведь «серые шинели» уже проинструктировали тыловую сволочь, почем фунт армейского буйства. Мало, мало я видел всего этого в Севастополе, а говорят, случались
Мы заблудились. Маленькие кривые домики, заборчики, покосившиеся от времени, татарские сакли. Самая окраина. Евсеичев вел меня и Вайскопфа ко всей отчаянной корниловской компании, да видно, ошибся поворотом.
