открылся, газы вырвались и ударили его в грудь. Повалившись навзничь, солдат срывает шинель, прожженную на груди. Его товарищ сгребает снег и бросает на дымящуюся гимнастерку.
– Огонь!
Артиллеристы слишком заняты тушением гимнастерки.
– Фейерверкер Петров, почему…
Штабс-капитан оборачивается и теряет дар речи. Его лицо искажается гримасой гнева.
– Фейерверкер Петров!
И тут же, еще раз, фальцетом:
– Фейерверкер Петров! Фейерверкер…
Артиллерийский офицер валится наземь, сжимая виски руками. К нему побегает Вайскопф. Теребит, переворачивает, расстегивает шинель.
– Ранен? Где же рана?
– Никак нет, ваше благородие! Не ранен, – отвечает солдат, только что тушивший фейерверкера снегом.
– Что такое?
– Кокаин, ваше благородие.
Вайскопф морщится.
– Крупин! Никифоров! Оттащите на сани. И этому погорельцу помогите.
«Погорелец», шатаясь, говорит:
– Я могу… у орудия…
– Отставить!
Вайскопф приглядывается к пушке, трогает панораму, прикасается к каким-то железякам, для меня неведомым. Тем временем красные усиливают пальбу. Кто-то настырный то и дело пытается поднять цепь. Карголомский укладывает ее обратно, только долго он не продержится, поскольку патронов у него всего на два полных диска и третий неполный. Б
– Работать может! – резюмирует Вайскопф, – Орел, подай-ка мне снаряд…
Артиллерист – тот, который цел и невредим, – запинаясь, отвечает:
– Вашброть, виноват… надо бы утикать.
Вайскопф, с первого раза не поняв, поднимает взгляд от орудия, останавливает его на солдате. Тот нервно дребезжит:
– Вашброть, ну словили же корниловцы коней… можно утикать…
Я оглядываюсь. Точно, некоторых лошадей удалось поймать. Для одной орудийной запряжки хватит.
Взводный рявкает:
– Представиться по уставу!
– Наводчик, ефрейтор Яловцев! – бойко отвечает артиллерист.
– Подать снаряд, ефрейтор Яловцев!
Тот тянется к гранатам.
– Отставить! Картечью.
Вайскопф надолго приникает к орудию. Человеческая сталь сливается с заводской. Пуля бьет в орудийный щит и высекает искру, словно гигантский коготь, но Вайскопф не обращает внимания. Глядя на него, я думаю: «Вот это настоящий человек войны. Крестоносец. Сплошной металл. Войны выигрываются не нами, сотнями тысяч пушечного мяса, а сотнями таких людей, как он: сильными, дерзкими, хладнокро…»
Трехдюймовка с ревом выплевывает картечь.
– Ефрейтор Яловцев!
После второго картечного выстрела красноармейская цепь начинает отползать. После третьего – бежит, оставив с полдюжины тел на снегу. Взводный добавляет четвертый и хочет подбодрить отступающих пятым, но его останавливает Алферьев.
– Все, Мартин, уходим! Пристрелялись «товарищи». Накроют еще разок, дороже встанет.
Вайскопф, издав нутряное кряканье, довольно потирает руки:
– Вспомнил старую науку… А ведь, пожалуй, советский штатный батальон он нас деру дал. Не меньше.
– Быстро, Мартин.
Орудие моментально подцепляют, со второго забирают замок, и мы снимаемся с позиции. Нашей подводе приходится заложить большую петлю: оказывается, снаряд, упавший у меня за спиной, попал в сани, разнес их в щепы и убил старого казака-возчика. Рядом с ним стоял Крупин. Как он уцелел, непонятно. Шинель с трех местах пробита осколками…
А Евсеичев заработал в том бою нашивку за ранение. Лошадь-то цапнула его до крови…
Крупину не повезло. А может быть, как раз повезло, это как сказать. Он назвал нам номер эскадрона, полка, дивизии, с которыми попрощался навсегда. Алферьев выдал ему винтовку, велел нашить на рукав шинели «птичку» Добровольческой армии и корниловский череп. Островерхую богатырку новобранцу пришлось спрятать подальше: Вайскопф вручил ему казачью баранью шапку, старую, но теплую.
– Как только справим тебе корниловскую фуражку, шапку отдашь. А эту… эту непотребь с пентаграммой не носи ни в коем случае. Неровен час, свои пристрелят.
Костромич или, как он себя сам называл, «костромитин», два или три раза побывал с нами под пулями. В цепи шел ровно, не пятился, не отставал, когда мы ходили в штыковую. В знак особенного доверия Вайскопф торжественно передал ему взводный чайник.
– Храни со всей ответственностью, Крупин. Он у нас во взводе вместо знамени!
На чайнике черной краской был намалеван череп, а красной – надпись: «3-й Корниловский уд.». Как следует рассмотрев написанное, Крупин оторопело спросил:
– А где ж второй-то?
– Второй во втором. Все вторые во втором, вернее сказать, – благожелательно уточнил Вайскопф.
Новобранец, кажется, не понял, но с тех пор смотрел на чайник с уважением.
Через неделю из штаба полка пришло распоряжение: Якова Крупина расстрелять. Об этом узнал весь взвод, а может быть, и вся рота. Что там осталось от нашей роты к январю? Сущая малость. Мне захотелось подойти к Алферьеву, поговорить с ним: вероятно, если все разъяснить штабным людям, они поймут, они отменят приказ…
Как бы мне начать? Вот так: «Господин капитан, разрешите ходатайствовать за Якова Крупина…» Дурацкое слово какое-то – «ходатайствовать». Лучше вот так: «Господин капитан, разрешите поручиться за честность и храбрость нашего… моего боевого товарища Якова Крупина. Произошла ошибка…» А то Алферьев ничего не знает и не понимает! Просто логика мирной жизни отличается от логики военного времени как небо и земля. На войне рискованно говорить «произошла ошибка» после того, как приказ уже отдан. Пахнет расстрелом. То есть, меня-то Алферьев выслушает и даже если не согласен, казнить не станет, такого у нас не водится. Но в штабе полка на дисциплинарные вопросы смотрят строже.
Может, вот так: «Денис Владимирович, как нам убедить штаб полка…» Да нет, нелепо выходит. Тупость, серость и нелепость.
Так я ни придумал, с чего начать, но к ротному все-таки отправился. Там уж Бог как-нибудь надоумит.
Захожу в хибарку, занятую Алферьевым с ординарцем.
– Господин капитан, Денис Владимирович…
– Молчать!
Застываю с открытым ртом.
Алферьев, зло ухмыляясь, задает мне риторический вопрос:
– Может, хочешь подать ходатайство, воин?
Напротив него за столом сидит, понурившись, несчастный Крупин. А на лавке у стены устроились рядком Никифоров, Евсеичев и Епифаньев. Вид у всех изрядно сконфуженный.
