* * *
[ТЕЛЕГРАММА] ДОКТОРУ ГИДОНУ НИКФОР ЛОНДОН. СЕЙЧАС УЖЕ ВСЕ В ПОРЯДКЕ. МЫ ЗАКРЫЛИ В ПОЛИЦИИ ЕГО НОВОЕ ДЕЛО ПОСЛЕ ТОГО, КАК ОН ОБЯЗАЛСЯ УЧИТЬСЯ И РАБОТАТЬ В КИРЬЯТ-АРБЕ. В ОДОЛЖЕНИЯХ НЕ НУЖДАЕМСЯ. КАК НАСЧЕТ ВАШЕГО ПОЖЕРТВОВАНИЯ?
МИХАЭЛЬ СОМО
* * *
Плакучая ива!
Утром я вернулся сюда, завершив свой семестр в Лондоне и прочитав ряд лекций в Голландии и Швеции. Перед самым моим расставанием с Лондоном пришло твое пространное письмо, которое передал мне дорогой Закхейм. Письмо, пропитанное испарениями джунглей. Я читал его в самолете, примерно над Ньюфаундлендом. Почему я развелся с тобой? Таков твой вопрос на этот раз. Мы немедленно займемся этим.
А пока что я слышу, что Боаз наносит свой второй удар. И Сомо вновь спасает его. Мне даже нравится этот установившийся порядок. Единственное мое опасение – это счет, который наверняка будет мне выставлен в ближайшее время, плюс проценты и прибавка к индексу.
Начинает ли Боаз отращивать там пейсы? Собирается ли он жить с ультрарелигиозными евреями на Западном берегу Иордана? Не Сомо ли заставил его выбирать между жизнью в поселениях и заведением для малолетних преступников? Ну, да ладно. Я полагаюсь на Боаза: в самом скором времени поселенцы проклянут и Сомо, и тот миг, когда согласились они принять нашего крушителя черепов.
Мой ответ на твой вопрос таков: нет. Я не приду к тебе – разве что только в снах. Если бы ты умоляла меня держаться от тебя подальше, сжалиться над тобой и не омрачать новой чистой жизни с бедным ресторанным скрипачом, играющим на твоем «страдивари», – возможно, именно тогда я примчался бы бегом. Но ты упрашиваешь меня, Илана. Дурманящий аромат твоей страсти, аромат давным давно сорванных смокв, настигает меня и здесь. И не стану отрицать, что восхищаюсь твоими усилиями – свернуть с привычного пути и написать письмо без лжи. Прекрасно, что ты работаешь над собой. А мы тем временем сможем продолжить…
Я должен ответить на твой простой и коварный вопрос: почему семь с половиной лет назад я развелся с тобой?
Отлично, Илана. Два-ноль в твою пользу за саму постановку вопроса. Я бы сообщил об этом в газетах и даже по телевидению: «Блудница Рахав снова на коне: переспав с тремя дивизиями, она несказанно удивлена – почему же с ней развелись? Она утверждает: «в конце концов я хотела, чтобы все кончилось миром».
Но я ухожу от ответа. Постараюсь найти его для тебя. Беда в том, что ненависть моя начинает улетучиваться. Ненависть моя истончается и покрывается сединой, точно так же, как мои волосы. А кроме ненависти – что мне остается? Только деньги. Но и они перекачиваются из моих артерий в резервуары Сомо. Не мешай мне умереть, Илана. Семь лет я спокойно угасал в тумане, и вдруг свалилась ты, покушаясь на меня и на мою смерть. Безо всякого предупреждения ты со всей решительностью идешь на меня в атаку со свежими силами, в то время как мои измученные танки неподвижны – нет ни горючего, ни боеприпасов. А может, они уже начинают ржаветь.
И в разгар штурма ты осмеливаешься писать мне, что в мире есть милосердие, нежность, сострадание. Убийца, поющий псалмы за упокой души своей жертвы?
Быть может, ты обратила внимание на эпиграф, который выбрал я для своей книги? Стих из Нового Завета. Я взял его прямо у Иисуса Назорея, который сказал при случае, осененный вдохновением: 'Все, взявшие меч, мечом погибнут'. Что в общем-то не помешало ему, этому нежному фанатику, в другой главе возвысить свой голос почти до рыка: 'Не думайте, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести, но меч'. И меч уничтожил его самого.
Что ты будешь делать с мечом своим после того, как падет дракон? Добровольно сдашь его движению 'За неделимый Израиль': ножны – в Мазкерет-Гидон, а клинок – в Тель-Александр, когда на мои пожертвования будут построены эти поселения?
Но ведь меч, который вырвала ты из моей десницы, расплавится, растает, утечет сквозь твои пальцы. Клинок превратится в медузу. А в стратегическом резерве – свежий, рвущийся в бой, заправленный смертельной ненавистью, до зубов вооруженный моей арктической злобой, – ждет тебя Боаз Гидон. Твой военный маневр, твой гнусный заговор, цель которого 'повенчать' Боаза с Сомо, чтобы окружить меня и взять 'в клещи', – этот маневр закончится для тебя плачевно. Боаз растерзает Сомо, а ты лишишься последнего прибежища, оказавшись лицом к лицу с моим сыном-разрушителем, способным, как Самсон, сокрушить тысячу людей одной ослиной челюстью.
Я спрашиваю себя, почему я не последовал твоему доброму совету, почему не поспешил бросить твое первое письмо, словно живого скорпиона, прямо в огонь, сразу же, едва прочитал первую фразу? Теперь у меня нет даже права сердиться на тебя: ведь именно ты великодушно позаботилась заранее о том, чтобы подсказать мне – как избежать расставленной тобой ловушки. Ты ни мгновение не сомневалась, что мне не ускользнуть от расставленных сетей. Тебе известно, что есть насекомые, теряющие разум, стоит им почуять запах возбужденной самки? Изначально не было меня никаких шансов. Твои силы превосход мои: солнце против снега. Ты ведь слышала когда-то о цветах-хищниках? Это растения женского пола, способные распространять на болышие расстояния вокруг себя призывный аромат вожделения, и глупое насекомое- самец, учуяв этот аромат за много километров, будет втянут в разверстую, готовую сомкнуться над ним пасть цветка. Мы закончили, Илана. Шах и мат. Словно после авиакатастрофы, сидели мы с тобой, расшифровывая с помощью переписки содержимое черного ящика. Но отныне и далее, как записано в судебном постановлении о нашем разводе, нет у нас взаимных претензий друг к другу. Но что принесет тебе твоя победа? Тысячелетия тому назад один человек из греческого города Эфеса, вглядываясь в пылавший перед ним огонь, изрек: 'Его победа станет его гибелью'. Что сделаешь ты с мечом, когда сотрешь меня с лица земли? Что ты станешь делать сама с собой? Вы угаснете очень скоро, мадам Сомо. Постареете. Растолстеете. Истреплются Ваши золотые волосы. Превратитесь Вы в ярко крашеную блондинку. Если только не станете носить чепец. Вы будете вынуждены топить в дезодорантах зловоние вашего увядающего тела. Ваши некогда ослепительные груди наполнятся жиром и – это характерно для польских матрон – поднимутся до самого подбородка, который, отвиснув, в свою очередь, проделает половину пути им навстречу. Сосцы станут бледными и разбухнут, словно трупы утопленников. Ноги Ваши распухнут. Сеть варикозных вен разбежится от бедра до щиколотки. С раздирающими стонами придется Вам стягивать на себе корсет, чтобы втиснуть в него расползающиеся телеса. Зад Ваш станет звероподобным. Срамные части Вашего тела увянут, будут источать дурной запах. Завидя Ваши прелести, даже солдат, никогда не познавший женщины, даже слабый умом подросток – любой обратится в бегство, как бегут, спасаясь от разбушевавшейся, охваченной вожделением бегемотихи. Ваш деятель, Ваш послушный маленький месье Пардон будет в ошеломлении тащиться за Вами, как щенок за коровой, пока не наткнется на какую-нибудь проворную ученицу, которая, поманив легким движением руки, уведет его, запыхавшегося, исполненного благодарности за вызволение из-под нависшей над ним горы. Так придет к окончательному завершению глава Вашей жизни, связанная с Мимуной – праздником уроженцев Северной Африки. Любовник, которому не свойственны ни игра, ни легкомыслие, становится Вам все ближе и ближе. Быть может, в Вашу честь он облачится в черную сутану и надвинет капюшон, как ты и просила.
Я отложил письмо к тебе и подошел к своему высокому окну (на двадцать восьмом этаже здания, где расположены оффисы, на берегу озера в Чикаго, здесь все сделано из стекла и стали, и здание немного смахивает на баллистическую ракету). Около получаса стоял я у окна, подыскивая правдивый и достаточно ядовитый ответ на твой вопрос. Мат в три хода.
Пожалуйста, попытайся представить себе меня – более худощавого, чем тебе помнится, с изрядно поредевшей шевелюрой, в синих вельветовых брюках, в красном свитере из ангорской шерсти. Хотя по сути – в соответствии с твоими словами, все равно – в черно-белом. Он стоит у окна, прижавшись лбом к стеклу. Глаза, в которых ты находишь «арктическую злобу», оглядывают погружающиеся в сумерки окрестности. Руки – в карманах. Сжаты в кулаки. Каждые несколько минут он почему-то передергивает плечами, и с губ его срывается какое-то короткое восклицание на английский манер. Словно внезапный холод коснулся его,
