целовать руку, из которой кормился, взял да и ударил по этой руке. Заруби себе на носу, Боаз: ты опозорил свою мать и меня, но прежде всего, ты опозорил себя. Похоже, скромности тебя уже не научить. Я зря трачу на тебя слова. Ты глух к учению.
И сказать тебе, почему так получается? Даже если тебе будет больно слышать это? Скажу, отчего же не сказать. Все это оттого, что где-то глубоко в твоей голове засела мысль, что ты прямо-таки принц, прямо-таки царский сын. Что в жилах твоих течет кровь благородных аристократов. Дофин – с младых ногтей. Так выслушай кое-что, Боаз. Будет у нас мужской разговор, хотя тебе еще сто тысяч километров до того, чтобы стать мужчиной. Я выложу перед тобой все карты на стол.
Твоего любезного и знаменитого отца я не имел чести знать, и с готовностью от этой чести отказываюсь. Но со всей ответственностью могу сказать тебе, что отец твой не маркиз и не король, разве что он – король негодяев. Если бы ты только знал, на какой позор выставлял он твою мать, как гнусно унижал ее, как оскорблял, попирая ее достоинство, а тебя прогнал с глаз долой, словно ты, не приведи Господь, – дитя позора.
Да, верно, теперь, спохватившись, надумал он заплатить за горе и унижение. Верно и то, что я решил не заострять внимания на вопросах нашей чести и самоуважения и принять от него деньги. Быть может, ты спросил себя: почему я решил принять его грязные деньги? Ради тебя, осел ты эдакий! Чтобы попытаться направить тебя на путь истинный!
А теперь выслушай хорошенько, для чего я рассказал тебе все это. Не для того, чтобы посеять в сердце твоем ненависть к отцу, упаси Боже, а в надежде на то, что ты, быть может, решишь брать пример с меня, а не с него. Уразумеешь, что во мне гордость и человечность находят свое выражение в преодолении дурных инстинктов. Я принял от него деньги вместо того, чтобы убить его.
В этом – моя честь и мое самоуважение, Боаз: я сдержался, я превозмог унижение. Как сказано: 'Если ты поступаешься честью ради прощения, честь твоя лишь обретает новую силу'.
Я прервал письмо и продолжаю его уже вечером, после того, как я дал два частных урока, приготовил ужин, позаботился о твоей матери, заболевшей из-за тебя, посмотрел по телевизору последние известия и программу 'Иной взгляд'. Я посчитал, что будет уместно рассказать тебе кое-что о моей жизни, – в продолжение тою, что написал я тебе о преодолении и обуздании инстинктов. Не буду входить в подробности, Боаз, о том, что пришлось нам, евреям, вынести от арабов в Алжире, а затем в Париже, где мы оказались 'арабами' для евреев и 'черноногими' для французов, если ты, случаем, знаешь, что это означает. Я скажу тебе только о том, что мне лично пришлось вынести здесь, в этой стране, да и по сей день приходится выносить – из-за моих убеждений и верований, из-за моего внешнего вида, из-за моего происхождения. Если бы ты знал обо всем этом, уж наверное, уразумел бы, что схлопотать легкую затрещину от такого хорошего человека, как Авраам Абудархам, это все равно, что удостоиться ласки. Но куда там! Тебя-то в этой жизни баловали. Ты все равно не поймешь. А я с самого начала привык в своей жизни получать по три раза на дню настоящие, увесистые оплеухи. И не стану ни в кого швырять ящики. Не только потому, что существует заповедь 'возлюби ближнего, как самого себя', но прежде всего потому, что – я повторяю уже сказанное тебе – человек обязан уметь принимать страдания с любовью.
Готов ты выслушать от меня кое-что еще? По-моему, лучше самому принять тысячекратные страдания, чем заставить другого страдать хотя бы однажды. Наверняка, в книге записей Всевышнего, благословен Он, есть несколько черных пометок против имени 'Михаэль Сомо'. Я не скажу, что это не так. Но среди этих черных пометок ты не найдешь такой, где бы говорилось 'причинил страдание другому человеку'. Этого нет. Спроси свою мать. Спроси Авраама. После того, как вежливо и красиво попросишь у него прощения и снисхождения. Спроси мадам Жанин Фукс, которая хорошо знает меня еще по Парижу. А вот ты, Боаз, которого Небо наделило высоким ростом, отличной фигурой, золотыми руками и внешностью принца, ты уже начал ходить нечестивыми путями отца своего: высокомерие, жестокость, нарушение закона. Ты причиняешь страдания другим. Ты необуздан. И я решил про себя, что в этом письме не скажу ни единого слова о тяжких страданиях, которые вот уже несколько лет ты доставляешь своей матери (а теперь она просто больна из-за тебя), поскольку ты, на мой взгляд, абсолютно не достоин того, чтобы с тобой говорили о страданиях. По-видимому, ты еще слишком мал для такого разговора. По крайней мере, пока: тебе еще предстоит стать мужчиной и доказать, что в сердце твоем есть чувство стыда.
Если же ты решил быть новым изданием твоего милого отца, то ступай себе и гори в аду. Прости за эти слова. Я их писать не собирался. Но, как
сказано нашими мудрецами, не суди человека, когда он охвачен горем. На самом деле я хотел бы сказать тебе прямо противоположное: я молюсь за тебя, чтобы не пришлось тебе гореть в аду. Потому что – и это сущая правда – ты мне, Боаз, симпатичен.
Все это – лишь вступление. А теперь перехожу к сути письма. Все, что изложено ниже, написано с общего согласия – моего и твоей матери.
а) Ступай немедленно к Аврааму, извинись и попроси прощения. Это – первое.
б) Пока семья Фукс – Бруно и Жанин – согласны держать тебя у себя, в сарайчике для садовых инструментов на их участке, – отчего же нет? Оставайся с ними. Но только отныне я плачу им квартирную плату. Из той суммы компенсаций, что выплатил нам твой отец. Ты не будешь жить там бесплатно. Ты – не нищий, а я – не 'социальный случай'.
в) Больше всего я бы хотел, чтобы ты немедленно отправился изучать наше Священное писание и какое-нибудь ремесло в одном из религиозных учебных заведений на освобожденных территориях (пишешь ты, словно мальчишка- второклассник). Но, вне всякого сомнения, мы не намерены навязывать тебе это. Захочешь? Мы тебе это устроим. Не захочешь? Не надо. Ибо сказано о нашем Учении – о нашей Торе: 'Пути ее – пути приятные'. Отнюдь не принуждение. Как только мать твоя поправится, я приеду поговорить с тобой, а там посмотрим. Может, я тебя убедил? Но если все, что ты хочешь, это изучать оптику, тебе достаточно объяснить мне, как это делается, а еще лучше – покажи мне проспект, и я все оплачу. Из того же фонда, упомянутого мною выше. А если, случаем, ты снова хочешь найти работу, приезжай сюда, в Иерусалим, живи у нас, и тогда поглядим, что для тебя можно сделать. Только уж безо всяких ящиков.
г) Все это при условии, что отныне и навсегда ты вступаешь на путь исправления. С великой грустью и озабоченностью
Мишель, Ифат и мама
Р.S. Будь добр, запомни, что я тебе скажу (а слово мое – слово чести): если еще хотя бы раз ты проявишь свои хулиганские наклонности, то даже слезы твоей матери, Боаз, тебе уже не помогут. Ты пойдешь один своим нечестивым путем и будешь предоставлен своей судьбе. Без меня.
* * *
Привет. Я получил твое длинное письмо, Мишель, и позвонил Авраму с извинениями хотя я не уверен кто у кого должен просить прощения. Кроме того я оставил записку с большой благодарностью Бруно и Жанин Фукс перед тем как уйти. Когда это письмо дойдет до вас, я уже буду в открытом море. По мне так забудьте меня. И это несмотря на то, что Ифат я в общем-то люблю после тех двух раз, что побывал у вас, а тебя,
Мишель, я вполне уважаю даже если ты иногда надоедлив. О тебе, Илана, я сожалею потому что было бы тебе лучше если бы ты меня вообще не родила. Спасибо вам.
Боаз
* * *
Мишель и Илана, вчера, когда позвонил Мишель и спросил, не приехал ли к нам Боаз, я, по-видимому, была так потрясена, что не поняла сути происшедшего. Да и связь была настолько плоха, что с трудом можно было что-либо расслышать. Мне не удалось разобрать, что там за история с дракой, в которой был замешан Боаз (?). Утром я пыталась дозвониться в твою школу, Мишель, но связь наладить так и не удалось. Поэтому и пишу эти строки, которые перешлю с казначеем киббуца, отправляющимся завтра в
