снова».

Что буду делать? Еще не знаю. Если бы мне было лет на двадцать поменьше, попросился бы послом в Исландию. Там прохладнее, чем в Израиле. И нет «мирного процесса». И фалафелей вроде бы нет. Но зато много рыбы и даже, говорят, фаршированной. Если бы мне было лет на двадцать побольше, я бы сосредоточился на сдаче анализов и выращивании морковки. А вот что в «золотой середине», пока не придумал. Наверное, напишу пару книг — одну об Израиле, другую — о времени, в котором пришлось жить («Клочки прошлого», так будет называться). Может быть вернусь к журналистике. Посмотрим…

— Насколько мне известно, Вы, такой гурман, сегодня придерживаетесь диеты. Совершенно не пьете, ведете образ жизни Вам совсем не свойственный. Это Вас не тяготит? Вы собираетесь удержаться на достигнутом? Шутливое: «Нет ничего легче, чем бросить курить, я столько раз это делал» — не о Вас?

— Я курил 45 лет (с первого класса). Надоело. Бросил. Вот так и пить надоело. Свою норму я выполнил. Перед казной долгов (и по табаку, и по выпивке) не имею. А поскольку пища перестала принимать форму закуски, то возник дополнительный эффект, — стал худеть. И молодеть опять же. Буду держаться. Но не всю жизнь. Следующую поллитру — если, конечно, хватит пенсии на хороший закус, — выпью 7 ноября 2017 года. Уже начал собирать компанию…

— Как Вы вообще относитесь к людям? С любопытством? Или Вы уже давно все о них знаете?

— К людям отношусь с огромным любопытством. Нет ничего интереснее.

— А к женщинам? Они играли в Вашей жизни значительную роль? Или подсобную?

— Подсобную играли мужчины.

— Поскольку в политике, насколько я понимаю, Вы будете. придерживаться дипломатической сдержанности до последнего дня пребывания на посту посла, попробую «раскрутить» Вас на фронте личной жизни. Если, конечно, позволите.

— Давайте-давайте.

— Итак, сколько раз Вы были женаты?

— Два.

— Есть определенный тип женщин, которые Вам нравятся?

— Нет. Я разделяю подход Анатоля Франса: у меня не вкус, а вкусы.

— Ваша жена — обаятельнейшая женщина. Насколько мне известно, вы вместе давно…

— Тридцать пять лет, кажется.

— Срок солидный. И это благодаря ее удивительным качествам или Вы — достаточно «легкий» муж? Хотя, признаться, Ваша «легкость» кажется мне сомнительной.

— Не сомневайтесь. Муж я, действительно, «нелегкий». Трудный муж. Но, видимо, мы с Петровной поняли, что лучших вариантов не будет.

— Вы всегда были опасно близки к верховной власти. Много ли было в Вашей деятельности такого, о чем предпочитаете не вспоминать и хотели бы, чтобы и другие не помнили?

— В моей жизни были сюжеты, о которых я предпочитаю не вспоминать, а когда вспоминаю — мне становится стыдно. Но никакого отношения к «верховной власти», вообще — к власти эти сюжеты не имеют.

— Вы не сентиментальны? Вам не трудно расставаться с людьми, с местами, к которым привыкли? Как Вам сейчас видится — спустя какое-то время захотите побывать в Израиле? Или завершилась работа, поставлена точка, и никакие эмоциональные узы Вас не связывают с этой страной.

— Трудно судить о себе. Скорее всего, я не сентиментален. Но расставаться всегда грустно — и с людьми, и с местами.

Побывать в Израиле, несомненно, захочется. Ведь я оставляю здесь не только почти полцентнера своего тела, но добрых знакомых, уже привычные пейзажи, да и вообще пять лет напряженной жизни.

— Как Вы переносите стремительность времени — с философским смирением? С печалью? Стараетесь об этом не думать?

— Наоборот, стараюсь думать. Время, его темп, его содержание — интереснейший объект для анализа, для «философствования». Стремительность времени — стихия, в которую я погружен. «Безумное», как Вы изволили выразиться, время — это интереснейшее время, мое время…

Знаю, что время несет меня в небытие. Помните, у Брюсова: «Я жил, я мыслил, я прошел, как дым». Печаль? Наверное. Но светлая печаль. Все-таки и жил, и мыслил…

— Вы — счастливый человек. Страх времени — самый жесточайший страх… Завидую Вашему восприятию времени…

— Не завидуйте. Кто знает, что я буду чувствовать после 7 ноября 2017 года..

— Ну, что за такая, в самом деле, мистическая веха? Кроме Вас, этот день, похоже, никто не собирается праздновать.

Александр Евгеньевич, Ваш скорый отъезд настраивает на элегический лад. Скажите, если бы время вернулось вспять и юному Бовину предстояло бы все начать сначала, он согласился бы на вариант судьбы, какой выпал Вам?.

— Да. Я готов повторить свою жизнь, свою судьбу.

— Я понимаю, нет практически вопросов, которые Вам еще не заданы настырными журналистами… Но, может быть, Вам самому хотелось бы что-то сказать нам напоследок?..

— Кому «вам»? «Русским» израильтянам?.

— Нерусским», и израильтянам вообще.

— «Русским» я желаю, чтобы на «исторической родине» они, наконец, почувствовали себя как дома. Чтобы они помнили свою родину без эпитета. И чтобы дети и внуки, их не забывали русский язык — окно в огромный, неисчерпаемый мир русской культуры.

— А израильтянам?

— Надо держаться. Перефразирую Черчилля: «Если израильтяне не справятся с действительностью, действительность справится с израильтянами». Надеюсь, они справятся».