вылечил, а не ваш собачий гипнотизёр!

— Шпунт — жулик! — уже сурово проговорила Анастасия Георгиевна. — Я не удивлюсь, если он окажется даже агентом иностранной разведки. У него всё, всё, всё подозрительно. Мальчик! — Она ещё крепче сжала Вовикину руку. — Вы будете свидетелем! Вот видите, он не отдаёт мне мою собачку в моей квартире!

— Не буду я никаким свидетелем! — решительно отказался Вовик, но руки вырвать не мог. — Отпустите меня! — взмолился он. — Меня же человек ждёт! Больной! Григорий Григорьевич, меня у подъезда Илларион Венедиктович ждёт! Это я ему графин с водой носил! Он плохо себя чувствует! Он за воду просил поблагодарить от его имени! А она меня держит!

— Немедленно отпустите мальчика! Он же не имеет никакого отношения к нашим отношениям. Вовик, да вырви ты свою руку!

— Мальчик, прошу тебя… Или просто отдайте мне мою Джульетточку! Вам она только для развлечения, а я с её помощью буду плохих детей перевоспитывать! Ораву ораторов!

— Вот вам будто бы ваша Джульетточка, — грозно произнес Григорий Григорьевич, подавая собаченцию бывшей хозяйке, та протянула к ней руки, и Вовик выскочил из комнаты.

Когда он прыгал вниз по лестнице через несколько ступенек, он уже предчувствовал недоброе, почти догадывался, что примерно ему грозит, но не хотел думать об этом, понимал что обо всём узнает сейчас же, едва выбежит из подъезда…

Иллариона Венедиктовича на скамье не было, а к ней подходила воспитанная девочка Вероника,[9] вся голова в разноцветных бантиках, и все они как-то удовлетворенно, самоуверенно и хвастливо покачивались.

— Добрый день, Вовик, — довольно приветливо сказала она, — что это вы зачастили в наши края? Не могу поверить, чтобы такой, как вы, оказался способен помочь беззащитной воспитанной девочке и сдержал своё обещание.

— Никакая ты не воспитанная, никакая ты не беззащитная, — сквозь зубы процедил Вовик, — и зовут тебя не Вероника, а Верочка, и ходила ты сейчас на свидание с Робкой-Пробкой!

— Всё понятно, — печально и осуждающе взглянув на него, протянула она. — Всё, всё, всё понятно! А бабушка Ирэна будто бы Ирина. Так?

— Так, — упавшим голосом отозвался Боевик. — Я сейчас приходил… к тебе. Ты просила. А ты ушла к Робке-Пробке. А я потерял Иллариона Венедиктовича. Ему стало плохо. Он сидел вот здесь. Я ненадолго ушёл, вернулся, а его нет… А он мне нужен…

— Он уехал на такси, — сочувственным тоном сообщила воспитанная девочка Вероника. — К нашему дому подкатила «Волга» с клеточками, из неё кто-то вышел, а генерал сел в неё… Да, я была вынуждена пойти на свидание с Робертиной! — гордо призналась она. — И такому, как вы, этого не понять. Я пыталась позитивно воздействовать на шефа, отговорить его от преступного замысла. Но Робертина — настоящий бандит, хотя с его великолепными волосами мог бы стать прекрасным эстрадным певцом. Он сказал, чтобы я была готова. Я пыталась всеми доступными мне средствами, в частности воспитанностью, выведать у него хотя бы время моего похищения. В ответ он нагло и совершенно в бандитском стиле хохотал. Намекал, что меня, может быть, будут пытать.

— Зачем?!

— Как зачем?! У них это принято! Бандиты похищают жертву и пытают её, ну, хотя бы голодом, жаждой, запугиваниями, а иногда и избивают.

— Враки всё это! — решительно отверг Вовик, сам испугавшись своей решительности. — Не верю я тебе больше ни капельки!

— Поступайте как вам будет угодно, — услышал он в ответ печальный голос. — Я вас ни к чему не принуждаю. Запомните только одно: нет ничего легче и проще, чем обидеть и оскорбить воспитанную девочку. Она беззащитна перед любым злом, особенно — клеветой. Вот и меня никому ничего не стоит обидеть, оскорбить, оболгать.

К стыду своему и ужасу, Вовик отчетливо сознавал, что не только не способен сейчас вот, сразу, уйти, бегом убежать, а готов уже поверить этой воспитанной девочке Веронике! И как же ему хотелось, чтобы она была именно такой! Но воспоминание о Робке-Пробке чуть ли не передёрнуло его: неужели она настолько коварна, что сама пошла к нему?! И тут в голове у него проскочили две мысли, одна колючее другой, будто это не мысли проскочили, а раскаленные тонюсенькие иголочки — раз! раз! — пронзили мозг. Как он мог оставить доброго Григория Григорьевича в трудном положении? И почему его не дождался Илларион Венедиктович, который и о банде знает, и о воспитанной девочке Веронике?

«Постой, постой, постой», — попросил Вовик себя, что означало: не торопись, не торопись, не торопись, а иначе одним словом можешь испортить всё — уйдет она, и попробуй потом встретиться с ней. Проще всего сейчас было бы не сердить её, пусть врёт, пусть сочиняет, лишь бы не уходила… Но самого себя не послушался Вовик, спросил:

— А почему Илларион Венедиктович о тебе то же самое говорит, что и бабушка твоя?

Все разноцветные бантики на голове воспитанной девочки Вероники поникли, и она сказала усталым голосом:

— Не знаю. Понятия не имею. И не интересуюсь этим. Они очень взаимно уважают друг друга. Когда бабушка Ирэна гостит у нас, они часто встречаются. Ах, какое мне дело до того, что болтают обо мне злые люди! И вы, любезнейший Вовик, думайте обо мне, что вам только заблагорассудится! И клевещите на меня кому сочтете нужным! Не бойтесь, вам это ничем не грозит, потому что я беззащитна. Вам же незнакомо ни чувство жалости, ни сострадания. А я вам заранее всё великодушно прощаю.

А он жалел её, очень жалел, он только не мог сообразить: чем же и как помочь ей, как отучить её так здорово врать? Ведь он был не в состоянии понять, для чего она так много врёт!

— Ты что собираешься делать? — пересилив и стыд, и робость, чуть ли, вернее, не страх, спросил Вовик. — Тебя ведь бандиты даже пытать собираются! Надо что-то делать!

— Буду ждать своей неотвратимой судьбы, — жалобно и покорно, но с достоинством ответила воспитанная девочка Вероника, а Вовик почти потребовал:

— Говори прямо, сопровождать мне тебя или нет? — Боясь отрицательного ответа, жестокого отказа, он торопливо продолжал: — Если ты о бандитах по-серьёзному, давай что-нибудь придумывать. Быстро. Робку твоего Пробку возьмут в оборот.

И, как ни странно, говоря всё это, Вовик не переставал думать о Григории Григорьевиче и Илларионе Венедиктовиче, понимая, что виноват и перед тем и перед другим.

А стоявшая перед ним девочка, какой бы она ни была, воспитанной там или наоборот, беспокоилась лишь о себе самой и прекрасно, безошибочно знала, как ей надо поступать в любом случае жизни, чтобы не только защищаться, но и нападать и — побеждать. Глаза её медленно наполнились слезами. Они потекли по щекам, и слезинки стали разбиваться об асфальт…

— Не вздумайте утешать меня! — громко прошептала она, вытирая лицо платочком. — Я давно поняла, что вам фактически нет до меня никакого дела. Выдавая себя за серьёзного человека, вы и не пытаетесь даже представить, какой опасности подвергаюсь я. Вы предпочитаете собирать обо мне клеветнические сведения и смакуете их. Мне не доставляет ни малейшего удовольствия и ваш грубый тон.

— Да как ещё с тобой разговаривать?? — Вовик от возмущения, растерянности и бессилия сам был готов разреветься, да так, чтобы слёзы его ПРОБИЛИ асфальт, а из окон высунулись бы перепуганные жильцы. — Ты же всего меня запутала да ещё чего-то и требуешь! А нормально разговаривать ты можешь или нет?

— Дайте мне слово благородного человека, — достав из сумочки зеркальце и внимательно разглядывая в нём заплаканное лицо, которое буквально на глазах теряло следы недавней расплаканности, ответила воспитанная девочка Вероника оскорбленным тоном, — что вы во всём будете подчиняться мне.

— Под… чиняться? — насторожился Вовик. — Зачем?

— Чтобы я могла быть уверена, что на вас можно положиться.

— А зачем… это… и как?