скорее всего, помогать не стала бы, Талиесину плюнула бы в лицо — а ради Сэнсама она горы свернет.

И мы поскакали в Инис Видрин.

Моргану мы разбудили, так что к дверям она вышла в прескверном настроении или, скажем так, в худшем, нежели обычно. Меня она без бороды не узнала, а мужа не заметила: измученный скачкой епископ плелся позади нас; зато разглядела Талиесина — друида, дерзнувшего вторгнуться в священные пределы ее обители.

— Грешник! — завизжала она. Даже полусонная, браниться Моргана была горазда. — Осквернитель! Идолопоклонник! Именем Господа Бога и его благословенной Матери приказываю тебе: убирайся прочь!

— Моргана! — окликнул ее я, но тут она завидела оборванного, забрызганного грязью, хромающего Сэнсама, коротко мяукнула от радости и кинулась к нему. На золотой маске, прикрывающей изуродованное пламенем лицо, играл отблеск месяца.

— Сэнсам! — воскликнула она. — Сладкий мой!

— Мое сокровище! — отозвался Сэнсам, и супруги сжали друг друга в объятиях.

— Солнце мое, — лепетала Моргана, поглаживая его лицо, — что с тобой сделали?

Талиесин заулыбался, и даже я — я, что ненавидел Сэнсама и к Моргане особой любви не питал, не сдержал улыбки при виде столь искренней их радости. Из всех известных мне браков этот был самым странным. Второго такого бессовестного мошенника, как Сэнсам, на свет не рождалось, а Моргана отличалась кристальной честностью, однако ж они со всей очевидностью обожали друг друга, или, по крайней мере, Моргана обожала Сэнсама. Родилась она красавицей, но страшный пожар, в котором погиб ее первый муж, изувечил ее тело и обезобразил шрамами лицо. Никто не полюбил бы Моргану за красоту, равно как и за характер, — огонь не только изуродовал ее плоть, но ожесточил и озлобил душу; однако Моргану можно было полюбить за ее связи — ведь она приходилась Артуру сестрой, и это, как я всегда полагал, привлекло к ней Сэнсама. Но если ради нее самой Сэнсам Моргану не любил, он тем не менее убедительно изображал преданного супруга, так что Моргана ему верила и была счастлива, и за это я был готов простить мышиному королю его притворство. Сэнсам искренне восхищался женой — ведь Моргана была умна, а ум Сэнсам ценил. Оба немало выгадали от этого брака: Моргана обрела заботу и нежность, а Сэнсам — покровительство и мудрый совет, а поскольку оба не искали радостей плоти, брак оказался счастливее многих других.

— Через час, — жестоко прервал я их восторженные излияния, — здесь будут Мордредовы люди. К тому времени нам следует убраться как можно дальше, а твоим женщинам, госпожа, неплохо бы укрыться среди болот. Людям Мордреда плевать, что они монахини; их изнасилуют всех до единой.

Моргана яростно зыркнула на меня единственным глазом, что поблескивал в отверстии маски.

— А без бороды ты смотришься лучше, Дерфель, — заметила она.

— Зато без головы стану смотреться куда хуже, госпожа. Мордред, видишь ли, сооружает курган из отрубленных голов на Кар Кадарне.

— Не знаю, с какой стати нам с Сэнсамом спасать ваши грешные жизни, — пробурчала она, — но Господь учит нас милосердию. — Моргана выскользнула из объятий Сэнсама и громко завопила, будя женщин. Нас с Талиесином отправили в церковь, вручили корзину и велели наполнить ее храмовым золотом; в деревню послали женщин — поднимать лодочников. Расторопности и деловитости Морганы оставалось только дивиться. Монастырь захлестнула паника, но Моргана все держала под контролем, так что не прошло и нескольких минут, как первые женщины уже рассаживались в плоскодонки и отплывали в туманное марево.

Мы отбыли последними, и готов поклясться: в ту минуту, когда наш перевозчик оттолкнулся шестом и лодка заскользила по темной воде, с востока донесся цокот копыт. Талиесин, устроившись на носу, запел плач об Идфаэле, но Моргана прикрикнула на него, требуя прекратить языческую музыку. Бард отнял руку от маленькой арфы.

— Музыка не служит никому, госпожа, — мягко отчитал ее он.

— Твоя музыка — от дьявола, — проворчала Моргана.

— Но не вся, — возразил Талиесин и вновь запел, на сей раз песнь, которую я не слыхивал прежде. — При реках Вавилона, — пел он, — там сидели мы, проливая горькие слезы, и вспоминали свой дом,[7] — и я заметил, что Моргана проводит пальцем под маской, словно смахивает слезы. А бард все пел и пел, а высокий Тор отступал все дальше, и болотные туманы одевали нас белым саваном, и лодочник направлял плоскодонку сквозь шепчущие тростники по черной водной глади. Талиесин умолк; теперь тишину нарушало лишь журчание воды у борта да всплеск шеста, резко уходящего вниз, чтобы вновь подтолкнуть нас вперед.

— Тебе следовало бы петь для Христа, — с укором промолвил Сэнсам.

— Я пою для всех богов, — промолвил Талиесин, — ибо в грядущие дни нам понадобится их помощь.

— Бог един! — яростно воскликнула Моргана.

— Как скажешь, госпожа, — мягко отозвался Талиесин, — но боюсь, нынче ночью Он оказал тебе дурную услугу. — И Талиесин указал назад, на Инис Видрин, и все мы, обернувшись, увидели, как в белесой дымке позади нас разливается синевато-багровый отсвет. Мне уже случалось видеть такое зарево, здесь, на этом самом озере, сквозь точно такие же туманы. То пылали дома, то полыхала соломенная кровля. Мордред последовал за нами, и святилищу Святого Терния, где покоилась в земле его мать, суждено было сгореть дотла, но мы были в безопасности среди болот, куда никто не смел сунуться без проводника.

В Думнонию вновь пришло зло.

Но мы спаслись и на рассвете отыскали рыбака, который за золото согласился отплыть в Силурию. Так я вернулся домой к Артуру.

И к новому ужасу.

Кайнвин занедужила.

Хворь подкосила ее внезапно, в единый миг, рассказала мне Гвиневера. Лишь несколько часов спустя после моего отъезда из Иски Кайнвин вдруг задрожала в ознобе, затем накатил жар, и к вечеру она уже на ногах не стояла. Больную уложили в постель, Морвенна принялась за ней ухаживать, а ведунья заварила ей мать-и-мачехи с рутой и положила на грудь целительный амулет. К утру кожа Кайнвин покрылась чирьями. Все суставы ныли, горло сводило, дыхание вырывалось с трудом. Она бредила, металась на постели и хрипло звала Диан.

Морвенна попыталась подготовить меня к мысли о том, что Кайнвин умрет.

— Мама думает, на нее наложили проклятие, отец, — рассказала она, — потому что в день, когда ты уехал, забрела к нам какая-то женщина и попросила поесть. Мы дали ей ячменя, но когда она ушла, на дверном косяке осталась кровь.

Я тронул рукоять Хьюэлбейна.

— Проклятие можно снять.

— Мы позвали друида с Кефукриба, — поведала Морвенна, — и он соскреб кровь с двери и дал нам ведьмин камень… — Голос ее прервался; чуть не плача, она глядела на камень с дыркой, что висел ныне над кроватью Кайнвин. — Проклятие не развеялось! Она умрет!

— Когда-нибудь, но не сейчас, — возразил я, — не сейчас. В неизбежную смерть Кайнвин мне не верилось, ведь она всегда отличалась завидным здоровьем. Ни одного седого волоска на голове, и почти все зубы целы; когда я уезжал из Иски, Кайнвин бегала и резвилась, как девочка, а теперь вдруг разом постарела и обессилела. Ее терзала боль. Она не могла рассказать нам, как ей тяжко, но мука читалась в ее лице, а по щекам струились слезы — немое свидетельство страданий.

Талиесин долго глядел на нее и наконец согласился, что Кайнвин прокляли, однако Моргана лишь презрительно фыркнула.

— Языческие суеверия! — ругалась она, и отыскивала все новые травы, и варила их в меду, и скармливала Кайнвин с ложки. На самом-то деле сердце у Морганы было доброе, хотя, вливая в больную по