броду и продолжалась на другом берегу, однако у переправы, над бугром высотой человеку по пояс, торчала сухая елка, вся увешанная приношениями. Такой магии я не знал и понятия не имел, оберегает ли разубранное дерево дорогу, умиротворяет ли водяной поток или здесь просто развлекались дети. Я спешился, пригляделся: на ломких ветвях подрагивали человеческие позвонки. Нет, дети тут ни при чем. Но что же это? Я сплюнул рядом с бугром, чтобы отвести зло, тронул железную рукоять Хьюэлбейна и направил коня через брод.

На другом берегу шагов через тридцать снова начинался лес. Не проехал я и половины этого расстояния, как из полутьмы под сенью ветвей метнули боевой топор — он летел, вращаясь в воздухе, и на лезвии отблескивал пасмурный дневной свет. Бросок был не ахти какой, топор просвистел шагах в четырех от меня. Никто меня не окликнул, но и нового нападения из-за деревьев не последовало.

— Я сакс! — заорал я по-саксонски. Ответа мне не было, зато послышался приглушенный гул голосов и захрустели сучья. — Я сакс! — повторил я, гадая про себя, действительно ли в засаде затаились саксы или, может статься, изгои-бритты, ведь я был в ничьих землях — сюда бежали от правосудия лихие люди всех племен и стран.

Я уже собирался крикнуть по-бриттски, что не замышляю зла, когда из полумрака раздался голос.

— Бросай сюда меч! — приказали мне по-саксонски.

— Подойди и возьми, — предложил я. Повисло молчание.

— Твое имя? — осведомился голос.

— Дерфель, сын Эллы.

Я бросил им имя отца, словно вызов, и, должно быть, это их смутило, потому что снова раздался невнятный гомон, а минуту спустя шестеро воинов, продравшись сквозь заросли ежевики, вышли на прогалину. Все — в шкурах с густым мехом (саксы носят такие вместо доспехов), и все — с копьями. Один — в рогатом шлеме, по всей видимости предводитель, — направился вдоль обочины дороги ко мне.

— Дерфель, — промолвил он, останавливаясь в пяти-шести шагах от меня. — Дерфель, — повторил он. — Слыхал я это имя, да только оно не саксонское.

— Так зовут меня, — отвечал я, — а я сакс.

— Сын Эллы? — подозрительно переспросил он.

— А то.

Мгновение он разглядывал меня. Высоченный, из-под рогатого шлема выбивалась буйная русая грива. Борода доходила чуть не до пояса, а усы свисали до верхнего края кожаного нагрудника, надетого под меховым плащом. Верно, местный вождь, а не то так воин, отвечающий за охрану этой части границы. Он покрутил ус свободной рукой, выпустил — завитки распрямились сами собою.

— Хродгара, сына Эллы, знаю, — задумчиво протянул он. — Кюрнинга, сына Эллы, зову другом. Пенду, Иффе и Сэболда, сынов Эллы, видел в битве, но Дерфель, сын Эллы? — Воин покачал головой.

— Он перед тобой, — отозвался я.

Сакс взвесил на руке копье, отмечая, что щит мой по-прежнему висит у седла.

— Слыхал я о Дерфеле, друге Артура, — обвиняюще проговорил он.

— Он перед тобой, — повторил я. — У него дело к Элле.

— С бриттами Элла никаких дел не имеет, — отрезал воин, и его люди одобрительно заворчали.

— Я сакс, — парировал я.

— Так что у тебя за дело?

— О том услышит отец мой — от меня. Тебя оно не касается.

Воин обернулся и жестом поманил своих людей.

— Нас — касается.

— Твое имя? — резко осведомился я.

Он замялся было, затем решил, что, назвавшись, ничем особенно не рискует.

— Кеолвульф, сын Эадберта.

— Что ж, Кеолвульф, — промолвил я, — уж верно, мой отец вознаградит тебя, когда узнает, что ты задержал меня в пути? Чего ждешь ты от него? Золота? Или смерти?

Я, конечно, блефовал. И блеф сработал. Я понятия не имел, обнимет ли меня Элла или убьет, но Кеолвульф и впрямь страшился королевского гнева — страшился достаточно, чтобы неохотно позволить мне проехать и снабдить эскортом из четырех копейщиков. Они-то и стали моими проводниками в глубь Утраченных земель — все дальше и дальше.

Так ехал я через те края, куда на памяти вот уже целого поколения свободные бритты почитай что и не заглядывали. То было самое сердце враждебной страны: два дня провел я в дороге. На первый взгляд эта местность не слишком-то отличалась от бриттских земель, ибо саксы захватили наши поля и пашни и теперь возделывали их примерно так же, как прежде мы, хотя я отметил, что их скирды сена будут повыше наших и поквадратнее, а дома — покрепче, понадежнее. Римские виллы стояли по большей части заброшенными, хотя тут и там попадались и жилые усадьбы. Христианских церквей не встречалось — собственно говоря, вообще никаких святилищ я не увидел; разве что один-единственный раз попался по дороге бриттский идол, и тут же были оставлены мелкие подношения. Бритты здесь все еще жили, а некоторые даже владели землей; большинство, однако, составляли рабы либо жены саксов. Все здесь переименовали: мои сопровождающие знать не знали, как эти места назывались во времена бриттов. Мы проехали Личворд и Стеортфорд, затем Леодасхам и Келмересфорт: слова — непривычные, саксонские, а деревни между тем процветали. То были не дома и дворы захватчиков и чужаков, нет — то были поселения оседлого народа. От Келмересфорта мы повернули на юг через Беадеван и Викфорд. По пути мои спутники гордо рассказывали мне, что вот эти самые пахотные земли Кердик вернул Элле давешним летом. Этой землей и была куплена верность Эллы в грядущей войне, в ходе которой этот народ пройдет через всю Британию до Западного моря. Мой эскорт нимало не сомневался: саксы победят. Все они слыхали, насколько ослабил Думнонию бунт Ланселота: мятеж-то и подтолкнул саксонских королей к мысли объединиться и захватить всю южную Британию.

Зимовал Элла в местечке, что саксы называли Тунресли. Над глинистыми полями и темными болотами воздвигся холм; с его плоской вершины, если глядеть на юг, за широкую Темзу, глаз различал вдалеке туманные угодья Кердика. На холме высился внушительный чертог: массивное строение из темного дуба. Высокую и крутую щипцовую крышу венчал символ Эллы — выкрашенный кровью бычий череп. Одинокий чертог черной громадой маячил в сумерках — недоброе место, зловещее. Чуть к востоку под кронами деревьев притаилась деревушка: там мерцали мириады костров. Похоже, я прибыл в Тунресли в пору большого сбора: костры обозначали место, где гости встали лагерем.

— Пируют, — сообщил один из моих спутников.

— Пир в честь богов? — полюбопытствовал я.

— В честь Кердика. Он приехал потолковать с нашим королем.

Мои надежды, и без того невеликие, развеялись по ветру. С Эллой у меня еще был какой-никакой шанс уцелеть, но с Кердиком — ни тени шанса. Кердик холоден и жесток, а вот Элла способен на сильные переживания и по-своему даже великодушен.

Я тронул рукоять Хьюэлбейна и подумал о Кайнвин. Попросил богов — хоть бы мне снова ее увидеть. А между тем мы уже приехали: я соскользнул с усталого коня, расправил плащ, снял щит с луки седла и отправился объясняться с врагами.

Здесь, на промозглой вершине холма, в высоком и длинном чертоге, на устланном тростником полу пировали, должно быть, сотни три воинов. Три сотни громогласных весельчаков, бородатых и краснолицых: эти, в отличие от нас, бриттов, не видели вреда в том, чтобы заявиться в господский пиршественный зал с оружием. В центре пылало три здоровенных костра, а дым нависал так густо, что поначалу я не мог рассмотреть тех, кто сидел за длинным столом в дальнем конце зала. Никто не обратил на меня внимания — ну да при моих-то длинных и светлых волосах и густой бороде я вполне смахивал на саксонского копейщика. Но вот меня провели мимо ревущих костров, какой-то воин разглядел пятиконечную белую звезду на моем щите — и вспомнил знак, с которым сталкивался в битве. В гомон голосов и смеха вплелся глухой рык. Рев распространялся по залу, набирал силу, и вот уже все до одного саксы вопили и выли, а я шел вперед, к почетному столу на возвышении. Орущие воины отставили рога с элем и принялись колотить кулаками по полу или по щитам. Высокая кровля загудела от грозного ритма: в нем звучала сама смерть.