— В какой-то момент она сказала мне, что стол течёт.

— Он действительно потёк?

Короткая пауза. Затем он сказал, совсем невесело:

— Мы хотим посмеяться за счёт Уайрмана, дорогой амиго?

— Нет, мне любопытно. Что она сказала? Только точно.

— Я тебе уже говорил. «Стол течёт». Но её статуэтки, если ты вдруг не заметил, стоят на деревянном столе, а не на водяном матрасе.

— Успокойся. Не растеряй хорошие мысли.

— Я пытаюсь, но должен сказать, ты излишне увлёкся этой разговорной игрой, Эдстер.

— Не называй меня Эдстер, звучит, как коллекционный «форд». Ты принёс ей суп, и она… что? Опять потеряла связь с реальностью?

— В значительной степени — да. Сбросила пару статуэток на пол. Лошадь и девушку-ковбоя. Они разбились. — Уайрман тяжело вздохнул.

— Она сказала «Стол течёт» до того, как попросила принести еду, или после?

— До, после, какое это имеет значение?

— Не знаю, — честно признался я. — Так когда?

— Думаю, до. Да, до. Потом она ко всему потеряла интерес, даже забыла, что жестянку нужно в несчётный раз бросить в пруд. Я принёс суп в её любимой кружке, но Элизабет оттолкнула кружку так резко, что выплеснула суп на свою бедную руку. По-моему, она этого даже не почувствовала. Эдгар, почему ты задаёшь всё эти вопросы? Ты что-то знаешь? — Он кружил по комнате с прижатым к уху сотовым телефоном. Я буквально видел это.

— Ничего. Шарю в темноте, ничего больше.

— Да? И какой рукой?

Я запнулся, но мы прошли вместе долгий путь и столько пережили, что лгать я не мог, пусть правда и тянула на безумие.

— Правой.

— Хорошо. Хорошо, Эдгар. Мне бы хотелось знать, что происходит, вот и всё. А что-то происходит, это точно.

— Может, ты и прав. Как она теперь?

— Спит. А я тебе помешал. Ты работаешь.

— Нет. — Я отбросил кисть. — Думаю, картина закончена, и, пожалуй, на какое-то время с живописью я завязываю. Отныне и до выставки я буду только гулять и собирать ракушки.

— Похвальные мысли, но не думаю, что у тебя получится. Ты же трудоголик.

— Ты ошибаешься.

— Ладно, ошибаюсь. Мне не впервой. Собираешься завтра к нам заглянуть? Вдруг она придёт в себя? Хотелось бы, чтобы это произошло при тебе.

— Обязательно приду. Может, покидаем теннисные мячи.

— Я с удовольствием.

— Уайрман, вот что ещё. Элизабет когда-нибудь рисовала? Уайрман рассмеялся.

— Кто знает? Я спросил её однажды, и она ответила, что едва сможет нарисовать человечков из палочек и кружочков. Сказала, что её интерес к живописи такой же, как у некоторых богатых выпускников колледжа к футболу или баскетболу. Ещё пошутила об этом…

— «Если не можешь быть спортсменом, дорогой, тогда поддерживай спорт».

— Точно. Откуда ты знаешь?

— Старая присказка, — ответил я. — До завтра.

Я положил трубку, постоял, наблюдая, как вечерний свет поджигает закат над Заливом. Закат, рисовать который у меня не было ни малейшего желания. То же самое она сказала Джину Хэдлоку. И я не сомневался, спроси я других, не раз и не два услышал бы: «Она ответила, что едва сможет нарисовать человечка из палочек и кружочков. Сказала, если не можешь быть спортсменом, тогда поддерживай спорт». Почему? Потому что честный человек иной раз может попасть впросак, тогда как опытный лгун никогда не меняет своей версии.

Я не спросил Уайрмана о красной корзинке для пикника, но решил, что ничего страшного. Если она на чердаке «Эль Паласио», то будет там и завтра, и послезавтра. Я сказал себе, что время ещё есть. Разумеется, мы всегда так себе говорим. Представить не можем, что время истекает, и Бог наказывает нас за то, что мы не можем себе этого представить.

С нарастающей неприязнью я посмотрел на «Девочку и корабль № 8» и набросил на картину простыню. Красная корзинка для пикника на бушприте так и не появилась. Я больше не прикоснулся кистью к этой картине, последнему безумному потомку моего первого рисунка, сделанного в «Розовой громаде», который я назвал «Здрасьте». «№ 8», возможно, стала лучшим моим творением, но, так уж сложилось, об этой картине я практически забыл. До самой выставки. Зато потом уже не забывал никогда.

Корзинка для пикника.

Чёртова красная корзинка для пикника, заполненная её рисунками.

Она просто преследует меня.

Даже теперь, четыре года спустя, я продолжаю игру «что-если», гадая, в какой степени всё изменилось бы, если б я отложил в сторону все остальное и сосредоточился на поисках корзинки. Она нашлась (её отыскал Джек Кантори), но было уже слишком поздно.

А может (полной уверенности у меня нет), ничего бы не изменилось, потому что некая сила уже пришла в движение, и на Дьюма-Ки, и в голове Эдгара Фримантла. Могу я сказать, что эта сила привела меня на Дьюма-Ки? Нет. Могу сказать, что не приводила? Нет, этого я тоже сказать не могу. Но когда март сменился апрелем, сила эта набрала ход и украдкой начала расширять зону воздействия. Эта корзинка.

Проклятая корзинка для пикника. Она была красной!

Надежды Уайрмана, что Элизабет начнёт восстанавливать связь с реальностью, не оправдались. Она сидела в инвалидном кресле, что-то бормоча себе под нос, время от времени требовала сигарету надтреснутым криком стареющего попугая. Уайрман нанял Энн-Мэри Уистлер, из «Частного центра ухода за больными», и теперь она приходила и помогала ему четыре дня в неделю. Энн-Мэри сняла с плеч Уайрмана немалую часть забот, но легче ему не стало: сердце щемило по-прежнему.

Но я если это и замечал, то лишь краем глаза. Один апрельский день сменялся другим, таким же солнечным и жарким. И под жарой я подразумевал не только температуру воздуха.

После публикации интервью Мэри Айр я стал местной знаменитостью. В Сарасоте всегда был спрос на художника. Особенно на художника, который раньше строил банки, а теперь повернулся спиной к мамоне. А уж однорукому художнику ярчайшего таланта цены просто не было. Дарио и Джимми организовали ещё несколько интервью, включая съёмку на «Шестом канале». Из их сарасотской студии я вышел с жуткой головной болью и подаренной мне наклейкой на бампер «ШЕСТОЙ КАНАЛ — ПОГОДА СОЛНЕЧНОГО БЕРЕГА». Я прилепил её на козлы, рядом с надписью «ЗЛЫЕ СОБАКИ». Не спрашивайте меня почему.

Ещё я занимался организационными вопросами встречи и расселения гостей. Уайрман к тому времени был слишком занят, пытаясь убедить Элизабет глотать что-нибудь более существенное, чем сигаретный дым. С Пэм я говорил каждые два-три дня, сверяя список гостей из Миннесоты и маршруты тех, кто прилетал из других мест. Илзе звонила дважды. Веселье в её голосе показалось мне натужным, но я мог и ошибаться. Мои попытки выяснить что-либо о её любовной жизни вежливо, но твёрдо пресекались.