— Извините, — сказал я седовласому.

— Ставка только что возросла, — заметил кто-то, обращаясь к нему же, и снова все засмеялись. Седовласый тоже, но так-то невесело.

Мне казалось, что всё это происходит во сне. Наннуцци улыбнулся мне, потом повернулся к посетителям, которые всё ещё смотрели на мои картины.

— Дамы и господа. Мистер Фримантл приехал сюда не для того, чтобы что-нибудь продать. Он хочет услышать мнение специалиста о своём творчестве. Пожалуйста, уважайте конфиденциальность наших отношений и позвольте мне выполнить мои профессиональные обязанности. — «И что бы это значило?» — ошеломлённо подумал я. — Позвольте предложить вам продолжить осмотр выставленных работ, а мы ненадолго вас покинем. Мисс Окойн, мистер Брукс и мистер Кастельяно с радостью ответят на все ваши вопросы.

— Моё мнение — ты должен заключить договор с этим человеком, — сказала строгого вида женщина с седеющими волосами, забранными в пучок на затылке, и остатками былой красоты на лице. Её слова вызвали аплодисменты. Ощущение, что всё это — сон, усилилось.

Утончённый, прямо-таки прозрачный молодой человек выплыл из двери, ведущей в служебные помещения. Вероятно, его вызвал Наннуцци, но будь я проклят, если знал как. Они коротко переговорили, и молодой человек достал из кармана рулон наклеек. Каждая — овальная, стремя вытесненными серебром буквами «НДП» — не для продажи. Наннуцци оторвал одну наклейку, нагнулся над первой картиной, потом замялся и с упрёком посмотрел на меня.

— Вы их не законсервировали.

— Э… пожалуй, что нет. — Я вновь покраснел. — Я не… не знаю, как это делается.

— Дарио, ты имеешь дело с настоящим американским примитивистом, — вновь подала голос строгого вида женщина. — Если он рисует дольше трёх лет, я угошу тебя обедом в «Зорин» и выставлю бутылку вина. — Она повернула увядшее, но всё ещё красивое лицо ко мне.

— Когда тебе будет, о чём писать, Мэри, если будет, я сам тебе позвоню, — пообещал Наннуцци.

— Это в твоих интересах, — кивнула она. — И я даже не спрашиваю, как его зовут… видишь, какая я хорошая девочка? — Она помахала мне рукой и проскользнула сквозь небольшую толпу, направившись к выходу.

— А чего тут спрашивать, — пробурчал Джек и, разумеется, был прав. Я расписался в нижнем левом углу каждой из картин, чётко и аккуратно, как подписывал накладные, бланки заказов и контракты в другой жизни: Эдгар Фримантл.

Наннуцци принялся приклеивать наклейки в правом верхнем углу картин, том самом месте, где обычно маркируют папки с документами. Потом повёл меня и Уайрмана в свой кабинет. Он пригласил и Джека, но тот предпочёл остаться при картинах.

В кабинете Наннуцци предложил нам кофе, от которого мы отказались, и воду, на которую мы согласились. С первым глотком я отправил в желудок и пару таблеток тайленола.

— Кто эта женщина? — спросил Уайрман.

— Мэри Айр. Заметная фигура на художественной сцене Солнечного берега. Издаёт независимую и агрессивную арт-газету, которая называется «Бульвар». Обычно она выходит раз в месяц, а во время туристического сезона — раз в две недели. Живёт в Тампе… в гробу, как утверждают злые языки. Её страсть — новые местные художники.

— Она показалась мне очень наблюдательной, — вставил Уайрман.

— Мэри — молодец. Она помогла очень многим художникам, и, похоже, была здесь всегда. Отсюда и её значимость для города, в котором мы живём за счёт по большей части приезжих.

— Понятно, — кивнул Уайрман. Я порадовался, что хоть один из нас что-то понимает. — Она — пропагандист.

— И даже больше, — указал Наннуцци. — Она — эксперт. И мы стараемся во всём её ублажать. Если, конечно, можем.

Уайрман кивнул.

— На западном берегу Флориды художественные галереи пользуются популярностью. Мэри Айр это понимает и содействует их процветанию. И если какая-нибудь удачливая галерея откроет для себя, что они могут продавать портреты Элвиса, выполненные макаронами на бархате, за десять тысяч долларов каждый, Мэри…

— Она вышвырнет их в воду, — прервал его Наннуцци. — В отличие от того, что говорят снобы от искусства (их обычно можно узнать по чёрной одежде и крошечным мобильникам), мы не продажны.

— Облегчили душу? — спросил Уайрман без тени улыбки.

— Почти. Я лишь хочу сказать, что Мэри понимает нашу ситуацию. Мы продаём хороший товар, а большинство из нас — иногда просто отличный. Мы делаем всё, что в наших силах, чтобы находить и продвигать новых художников, но некоторые наши покупатели слишком богаты, себе во вред. Я говорю о таких, как мистер Костенца, который вечно размахивает чековой книжкой, и дамах, которые приходят сюда с собачками, выкрашенными под цвет их последнего пальто, — и зубы Наннуцци обнажились в улыбке, которую (на это я мог поспорить) видели его считанные богатые клиенты.

Я слушал как зачарованный. Это был другой мир.

— Мэри рецензирует каждую выставку, на которую ей удаётся попасть. А попадает она на большинство, и, поверьте мне, хвалебные у неё не всё рецензии.

— Но большая часть? — спросил Уайрман.

— Конечно, потому что большинство выставок высокого уровня. Она скажет вам, что лишь малая доля того, что она видит — великое, потому что для регионов, где бывает много туристов, такое не характерно, но хорошего здесь хватает. Картины, которые человек может повесить дома, указать на них со словами: «Я это купил», — и потом не испытывать ни тени смущения.

Я подумал, что Наннуцци только что дал идеальное определение посредственности (видел, как этот принцип ложится в основу сотен архитектурных проектов), но вновь промолчал.

— Мэри разделяет наш интерес к новым художникам. Возможно, и вам пойдёт на пользу, мистер Фримантл, если вы посидите, поговорите с ней, до того, как выставите свои работы на продажу.

— Ты бы хотел, чтобы тебе организовали такую выставку-продажу в «Скотто»? — спросил меня Уайрман.

Губы у меня пересохли. Я попытался смочить их языком, но пересох и язык. Поэтому я глотнул воды, а уж потом ответил:

— Не ставишь ли ты бумагу впереди плошади? — Я замолчал. Дал себе время. Ещё глотнул воды. — Извините. Телегу впереди лошади. Я же приехал, чтобы узнать ваше мнение, синьор Наннуцци. Вы эксперт.

Он вытащил пальцы из-под жилетки, наклонился вперёд. Скрипнуло кресло — по мне, очень уж громко для маленькой комнаты. Но он улыбнулся, и тепло. При этом глаза его вспыхнули, и устоять перед ними не было никакой возможности. Я понял, почему он добивается успеха, продавая картины, но не думаю, что в тот момент он что-то хотел продать. Наннуцци перегнулся через стол и взял мою руку — ту, которой я рисовал, единственную, оставшуюся у меня.

— Мистер Фримантл, вы оказываете мне честь, но мой отец, Августино, — он синьор нашей семьи. С меня довольно и мистера. Что же касается ваших картин, то они хороши. Учитывая период времени, в течение которого вы занимаетесь живописью, они действительно очень хороши. Может, лучше, чем хороши.

— А почему они хороши? — спросил я. — Если они хороши, что делает их таковыми?

— Правдивость, — ответил он. — Она сверкает в каждом мазке.

— Но большинство картин — закаты! А то, что я добавлял… — Я поднял руку. Опустил. — Это всего