Я закрыл книгу.
— Это всё. Элизабет кивнула.
— А какой был лучшим из ваших дней, Эдгар?
— Может, эти, — ответил я. — Я надеюсь. Она вновь кивнула.
— Тогда я тоже буду надеяться. Человеку разрешено надеяться. И вот что, Эдгар…
— Да, мэм?
— Я хочу быть для вас Элизабет. Становиться мэм в конце жизни — это не для меня. Мы понимаем друг друга?
Теперь кивнул я.
— Думаю, понимаем, Элизабет.
Она улыбнулась, и слёзы, которые стояли в её глазах, упали. Потекли по старым и испещрённым морщинами щёкам, носами глаза оставались юными. Юными.
v
Десять минут спустя мы с Уайрманом вновь стояли у схода с мостков Palacio. Он оставил хозяйку дома с куском островного лаймового пирога, стаканом чая и пультом дистанционного управления. У меня в пакете лежали два уайрмановских сандвича с салатом и яйцом. Он сказал, что они испортятся, если я не возьму их с собой, и ему не пришлось долго меня уговаривать. В придачу я попросил у него две таблетки аспирина.
— Послушай, ты уж меня извини, — начал Уайрман. — Я собирался предупредить тебя об этом, честное слово.
— Расслабься, Уайрман.
Он кивнул, но по-прежнему не смотрел на меня. Не отрывал глаз от Залива.
— Я только хочу, чтобы ты знал — я ей ничего не обещал. Но она… впадает в детство. Её предположения, как и у детей, основываются на том, что она хочет, а не на фактах.
— И она хочет, чтобы ей читали. — Да.
— Поэзия на кассетах и компакт-дисках её не устраивает?
— Нет. Она говорит, что разница между записанным стихотворением и прочитанным вживую такая же, как между грибами консервированными и свежими. — Он улыбнулся, но по-прежнему не смотрел на меня.
— Почему ты не читаешь ей, Уайрман?
— Потому что больше не могу, — ответил он, не отрывая глаз от воды.
— Больше не… почему?
Он задумался над моим вопросом, покачал головой.
— Не сегодня. Уайрман устал, мучачо, а ночью она проснётся. Проснётся и начнёт спорить, ничего не соображая, в полной уверенности, что она в Лондоне или в Сен-Тропе. Я вижу признаки того, что так и будет.
— Как-нибудь скажешь мне?
— Да. — Он вдохнул носом. — Если ты можешь рассказать о себе, пожалуй, я могу ответить тем же, хотя меня это не радует. Ты уверен, что доберёшься сам?
— Абсолютно, — ответил я, хотя бедро вибрировало от боли, как большой мотор.
— Я бы отвёз тебя на гольф-каре, действительно отвёз, но когда она в таком состоянии (по терминологии доктора Уайрмана — на пути от здравомыслия к слабоумию)… у неё может возникнуть желание помыть окна, или вытереть пыль с полок, или пойти без ходунков. — Вот тут он содрогнулся. Как бывает, если что-то начинается с преувеличения, а заканчивается чем-то вполне реальным.
— Все пытаются усадить меня в гольф-кар, — вставил я.
— Ты позвонишь жене?
— Не вижу другого выхода. Он кивнул.
— Хороший мальчик. Можешь рассказать мне об этом, когда я приду, чтобы посмотреть твои картины. Подойдёт любое время. Я могу вызвать медсестру, Энн-Мэри Уистлер, если тебя больше устроит утро.
— Хорошо. Благодарю. Спасибо, что выслушал меня, Уайрман.
— Спасибо, что почитал боссу. Buena suerte,[74] амиго.
Я прошёл по берегу ярдов пятьдесят, когда в голове сверкнула новая мысль. Я обернулся, думая, что Уайрман уже ушёл, но он стоял на прежнем месте, сунув руки в карманы, и ветер с Залива (всё более холодный) причёсывал его длинные, тронутые на висках сединой, волосы.
— Уайрман?
— Что?
— Элизабет сама рисовала?
Он долго молчал. Слышался только рокот волн, сегодня более громкий, потому что ветер гнал их на берег.
— Интересный вопрос, Эдгар, — наконец ответил он. — Если ты спросишь её, а я настоятельно рекомендую не спрашивать, она ответит «нет». Но я не думаю, что это правда.
— Почему?
— Ты лучше иди, мучачо, — донеслось до меня, — пока твоё бедро не потеряло подвижность. — Он попрощался со мной взмахом руки, повернулся и зашагал по мосткам, преследуя свою удлиняющуюся тень, прежде чем я успел сообразить, что он уходит.
Я постоял секунду-другую, потом посмотрел на север, взял на прицел «Розовую громаду» и направился к ней. Путешествие выдалось долгим, прежде чем я добрался до виллы, моя невероятно вытянувшаяся тень затерялась в море униолы, но в конце концов я прибыл в пункт назначения. Волны всё набирали силу, и под домом ракушки уже не шептались, а вновь спорили.
Как рисовать картину (IV)
Начните с того, что вы знаете, а потом вновь откройте для себя известное вам. Искусство — магия, спорить тут не о чем, но всё искусство, каким бы странным оно ни казалось, берёт начало в привычной повседневности. Поэтому не удивляйтесь экзотическим цветам, выросшим на обычной почве. Элизабет это знала. Никто её не учил — дошла сама.
Чем больше она рисовала, тем больше видела. Чем больше видела, тем больше ей хотелось рисовать. Такой вот получался расклад. И чем больше она видела, тем больше к ней возвращалось слов: сначала четыре или пять сотен, которые она знала к моменту падения из возка, когда ударилась головой, потом к ним прибавлялись всё новые и новые.
Отец изумлялся быстро возрастающей сложности её картин. Сёстры — тоже, обе Большие Злюки и близняшки (не Ади; та находилась в Европе, с тремя подругами и двумя доверенными сопровождающими, а Эмери Полсон, молодой человек, за которого она выйдет замуж, ещё не появился на её горизонте). Няня, она же домоправительница, смотрела на неё с благоговейным трепетом, называла «la petite obeah fille».[75]
Лечащий врач предупреждал, что излишняя подвижность и волнения девочке противопоказаны, могут вызвать лихорадку, но к январю 1926 года она в курточке и штанишках вовсю носилась по южной части Дьюма-Ки со своим альбомом и рисовала всё подряд.
Именно в ту зиму она заметила, что её рисунки родственникам наскучили: сначала Большим Злюкам,
