— Уайрман… — начал я и больше ничего не сказал. Перехватило горло.

Он обнял меня, расцеловал в обе щёки.

— Послушай, Эдгар. Самое время для третьего действия. Ты меня понимаешь?

— Да.

— Приезжай в Мексику. Когда осознаёшь, что готов. И если захочешь.

— Я об этом подумаю.

— Обязательно подумай. Con Dios, mi amigo; siempre con Dios.[204]

— И с тобой, Уайрман. И с тобой.

Я наблюдал, как он уходит, с сумкой на плече. Мне внезапно вспомнился его голос в ту ночь, когда Эмери напал на меня в гостиной «Розовой громады». Уайрман показал себя во всей красе: прокричал «cojudo de puta madre», прежде чем вогнать серебряный подсвечник в лицо мертвяка. Мне хотелось, чтобы Уайрман обернулся… и моё желание исполнилось. «Должно быть, поймал мысль», — сказала бы моя мать. Или сработала интуиция. Так сказала бы няня Мельда.

Он увидел, что я стою на прежнем месте, и его лицо осветилось улыбкой.

— Живи днём, Эдгар! — крикнул он. Люди поворачивались, смотрели на него.

— И позволь жить дню, — откликнулся я.

Он отдал мне честь, рассмеялся и ушёл. Разумеется, со временем я поехал на юг, в его маленький городок, но, хотя он по-прежнему живёт в своих изречениях (они для меня всегда в настоящем времени), больше я Уайрмана никогда не увидел. Он умер двумя месяцами позже на рыночной площади Тамасунчаля, когда торговался, покупая свежие помидоры. Я думал, у нас ещё будет время, но мы всегда так думаем, не правда ли? Мы так часто обманываем себя, что могли бы зарабатывать этим на жизнь.

В коттедже на Астор-лейн мой мольберт (с картиной, накрытой полотенцем) стоял в гостиной, где света было достаточно. Рядом, на столе с красками, лежало несколько фотографий Дьюма-Ки, сделанных с самолёта, но я практически на них не смотрел: видел остров во снах, и до сих пор вижу.

Я бросил полотенце на диван. На переднем плане моей картины (моей последней картины) высилась «Розовая громада», нарисованная так реалистично, что я буквально слышал, как при каждой набегающей волне под домом говорят ракушки.

У одной из свай (идеальный сюрреалистический штрих) бок о бок сидели куклы. Слева — Реба, справа — Фэнси, которую Кеймен привёз из Миннесоты. Идея принадлежала Илли. Залив, по большей части синий в период моего пребывания на Дьюма-Ки, я нарисовал тускло и зловеще зелёным. Небо закрывали чёрные облака. Они собирались в верхней части холста и уходили за него.

Правая рука начала зудеть, и памятное мне ощущение могущества вошло и охватило меня. Теперь я видел свою картину глазом бога… или богини. Я мог от всего этого отказаться, но такое давалось нелегко.

Создавая картины, я влюблялся в мир.

Создавая картины, я обретал цельность.

Какое-то время я работал, потом отложил кисть в сторону. Большим пальцем смешал коричневую и жёлтую краски, нанёс их на уже нарисованный берег… чуть-чуть… словно поднялась лёгкая пелена песка, вызванная первым дуновением ветра.

И на Дьюма-Ки, под чёрными облаками надвигающегося июньского урагана, ветер начал набирать силу.

Сантаяна Джордж (1863–1952) — классик американской философии, литератор. — Здесь и далее примеч. пер.

Перевод Ольги Кромоновой.