Я протянул руку, заглушил гудение, выключив автоответчик.

Прошёл во «флоридскую комнату», посмотрел на теннисные мячи, покачивающиеся на волнах. Я будто раздвоился, ощущал себя человеком, наблюдающим за самим собой.

Мёртвые близняшки оставили послание в моей студии: «Где наша сестра?» Под сестрой они подразумевали Илли?

Я буквально слышал, как смеётся эта карга, видел, как кивает.

— Ты здесь, Персе? — спросил я.

Ветер рвался сквозь стеклянные стены. Волны бились о берег с регулярностью метронома. Птицы летали над водой, кричали. На берегу я увидел ещё одну разорванную коробку с мячами, уже наполовину засыпанную песком. Сокровище из моря; законное вознаграждение из caldo. Она наблюдала, всё так. Хотела увидеть, как я сломаюсь. Я в этом не сомневался. Её… кто?., охранники?., может, и спали днём, но она бодрствовала.

— Я выигрываю, ты выигрываешь, — сорвалось с моих губ. — Но ты думаешь, что всегда и всё будет по-твоему, не правда ли? Умная Персе.

Разумеется, умная. В эту игру она играла с давних пор. Я подозревал, что она была уже старухой, когда сыны израильские копали землю в садах Египта. Иногда она спала, но сейчас бодрствовала.

И могла дотянуться далеко.

Зазвонил телефон. Я вернулся в гостиную, по-прежнему ощущая себя раздвоенным. Один Эдгар шёл по полу, второй парил над головой первого. Звонил Дарио. Судя по голосу, расстроенный.

— Эдгар. Почему вы решили задержать картины…

— Не сейчас, Дарио. Мне не до того.

Я разорвал связь и позвонил Пэм. Теперь, когда я об этом не думал, с набором номера проблем не возникло: пальцы сами нажимали нужные кнопки, замечательная механическая память всё взяла на себя. И вот о чём я подумал: людям только пошло бы на пользу отсутствие любой другой памяти.

Пэм чуть успокоилась. Не знаю, что она приняла, но средство сработало. Мы проговорили двадцать минут. Большую часть этого времени она плакала, то и дело обвиняла меня, но я не пытался оправдываться, поэтому её злость перешла в горе и недоумение. Я узнал всё самое главное, или, во всяком случае, думал, что узнал. Потому что одно очень важное обстоятельство прошло мимо нас незамеченным, а как сказал один мудрец: «Кого не видишь, того не ударишь». Полицейский, который звонил Пэм, не удосужился сообщить ей, что именно Мэри Айр принесла в квартиру нашей дочери в Провиденсе.

Помимо пистолета. «Беретты».

— Полиция говорит, что она ехала на машине практически без остановок, — безжизненным голосом рассказывала Пэм. — Она никогда не смогла бы пронести этот пистолет на борт самолёта. Почему она это сделала? Сработала ещё одна грёбаная картина?

— Всё так, — подтвердил я. — Она купила одну. А я об этом не подумал. Я вообще о ней не думал. Ни разу. Я тревожился исключительно из-за бойфренда Илли.

Очень спокойно моя бывшая жена (теперь уже точно бывшая) вынесла приговор:

— Это сделал ты.

Да, я. Мне следовало сообразить, что Мэри купит как минимум одну картину, и почти наверняка что- нибудь из цикла «Девочка и корабль» — то есть из наиболее опасных. И, конечно же, не оставит картину в «Скотто». Зачем оставлять, если можно взять её с собой, отправляясь в Тампу? Должно быть, картина лежала в багажнике старенького «мерседеса», когда она подвозила меня до больницы. А оттуда Мэри поехала домой в Дэвис-Айлендс, чтобы взять автоматический пистолет, купленный для самозащиты.

Чёрт, из Сарасоты дорога на север вела аккурат через Тампу.

Вот это я как раз мог предугадать. В конце концов, я с ней встречался, знал, что она думала о моём творчестве.

— Пэм, на этом острове случилось что-то ужасное. Я…

— Ты думаешь, меня это волнует, Эдгар? Или меня волнует причина, по которой эта женщина так поступила? Из-за тебя погибла наша дочь, и я больше не хочу говорить с тобой, я больше не хочу тебя видеть, и я скорее вырву себе глаза, чем взгляну ещё на одну твою картину. Лучше б ты умер, когда на тебя наехал кран. — В голосе звучало какое-то запредельное глубокомыслие. — И это был бы счастливый конец.

Последовала короткая пауза, за которой послышалось гудение свободной телефонной линии. Я подумал о том, чтобы швырнуть трубку в стену, но плавающий над головой Эдгар наложил вето. Плавающий над головой Эдгар сказал, что не стоит доставлять Персе такое удовольствие. Поэтому я тихонько положил трубку на базу, с минуту постоял, покачиваясь — живой, тогда так моя девятнадцатилетняя дочь умерла. Её не застрелила, но утопила в собственной ванне обезумевшая арт-критикесса.

Медленным шагом я вышел из дома. Дверь оставил открытой. Запирать её теперь не имело смысла. На глаза попалась прислонённая к стене метла, которой сметали песок с дорожки, и у меня начала зудеть правая рука. Я поднял ладонь перед собой, посмотрел. Вроде бы ничего не видел, но чувствовал, как сжимаются и разжимаются пальцы. Чувствовал, как пара длинных ногтей впивается в ладонь. Остальные были короткими и неровными. Должно быть, обломились. Где-то (возможно, наверху, на ковре в «Розовой малышке») осталась парочка призрачных обломков.

— Уйди, — сказал я ей. — Ты мне больше не нужна. Уйди и умри.

Она не ушла. Не могла уйти. Как и предплечье, с которым она соединялась, кисть зудела, пульсировала болью, отказывалась покинуть меня.

— Тогда разыщи мою дочь. — Из глаз полились слёзы. — Приведи её назад, почему бы тебе этим не заняться? Приведи её ко мне. Я нарисую всё, что ты захочешь, только приведи её ко мне.

Никакой реакции. Я оставался одноруким мужчиной, которого мучили фантомные боли. И единственным призраком был мой собственный, зависший над моей головой и всё это наблюдающий.

Зуд усиливался. Я взял метлу, плача не только от горя, но и от этого невыносимого зуда, потом осознал, что не смогу осуществить задуманное: однорукому не переломить черенок метлы об колено. Я снова прислонил её к стене, под большим углом, ударил по черенку сверху здоровой ногой. Он с треском переломился, помело отлетело в сторону. Подняв зазубренный конец обломившегося черенка на уровень глаз, из которых катились слёзы, я кивнул: сгодится.

Огибая угол дома, я направился на берег; какая-то часть моего сознания фиксировала громкий разговор ракушек под «Розовой громадой», когда волны врывались в темноту под виллой, а потом откатывались обратно.

Когда я добрался до мокрой и блестящей полосы укатанного волнами песка, усеянного теннисными мячами, в голове мелькнула третья фраза, произнесённая Элизабет в «скорой» и записанная Уайрманом: «Ты захочешь, но нельзя».

— Слишком поздно, — вырвалось у меня, а потом нить, державшая Эдгара над моей головой, оборвалась. Его унёс ветер, и на какое-то время память как отрезало.

Я помню, что вернулся в этот мир, когда подошёл Уайрман и поднял меня на ноги. Помню, как прошёл несколько шагов, а после меня ударило, будто хлыстом: Илзе мертва — и я упал на колени. И что самое постыдное (пусть у меня разрывалось сердце), мне очень хотелось есть. Донимал волчий голод. Я помню, как Уайрман помог мне войти в открытую дверь, говоря, что это всего лишь плохой сон. Убеждал, что мне приснился кошмар, а когда я возразил, мол, всё правда, это сделала Мэри Айр, Мэри Айр утопила