Из шатра донеслись запахи еды, и в животе у нее заурчало.
Мужчины племени собрались в небольшие группы шагах в пятнадцати-двадцати от нее, разговаривали или ухаживали за своими лошадьми. Истинные скифы, они слезали с лошадей только в случае крайней необходимости. Один из них что-то прокричал, из одной из кибиток поменьше появилась завернутая в одеяла фигура с чашей в руках; сидя на лошади, скиф осушил ее в несколько шумных глотков. Фигура торопливо вернулась в кибитку, лицо ее было скрыто под покрывалом.
Походка была женская.
«Рабыня, – угрюмо подумала Эпона. – Но я не рабыня».
В шатре Потора послышался громкий мужской смех; кто-то играл там на флейте.
Не верилось, что обычно в кочевье царит такое спокойствие. Эпона наблюдала, как мужчины возвращаются к своим стадам, она ожидала, что из кибиток вот-вот появятся женщины, но они так и не появились. Войлочные стены колыхались, видимо, кто-то двигался внутри, иногда она слышала шепот, приглушенные восклицания. Но никто не вышел, чтобы приветствовать ее.
Серый жеребец ткнулся мордой в ее ладонь и мягко вздохнул. Она прижалась лбом к его шее, вдыхая знакомые лошадиные запахи, и у нее отлегло от сердца. Она не одна. У нее есть друг.
Из одного из шатров показалась другая плотно закутанная фигура и подошла к ней с бронзовой чашей искусной фракийской работы, до краев наполненной кислым кобыльим молоком. Она поставила чашу к ногам девушки и поспешно, не говоря ни слова, скрылась.
От кобыльего молока Эпону чуть было не вытошнило. Нет уж, лучше поесть плохо провяленного мяса и черствого хлеба из их запасов. Она вылила содержимое чаши на утоптанную землю и стала рыться в торбе Кажака. Она нашла небольшой мешочек из белой кожи, откуда Кажак время от времени вынимал какую-то травку, которую жевал с очевидным удовольствием. Скифы утверждали, что с помощью этой травки ездок – или его лошадь – может обходиться без воды целых двенадцать дней. Теперь, всеми покинутая, чтобы возместить свою досаду, она решила пожевать этой травки.
Травка сначала показалась ей сухой и горькой, но после того, как, разжеванная, она перемешалась во рту со слюной, у нее обнаружился очень приятный вкус, напоминающий вкус мяты, и Эпона получала от жевания все большее удовольствие. Конечно, ею навряд ли можно заглушить голод и жажду, но она, несомненно, приносит приятное успокоение. Теперь Эпона не так сильно изнывала от жары и от долгого ожидания в пыли, вместе с лошадьми.
Постепенно ею овладела дремота. Она велела своему коню лечь и растянулась рядом с ним, положив голову ему на шею и скрестив ноги, как это делают мужчины. Уж если все так складывается, почему бы не устроиться поудобнее?
То, что за ней наблюдают из всех кибиток, только забавляло ее. «Я свободная женщина, – хотелось ей сказать всем им. – И вольна поступать, как мне заблагорассудится».
Мысленно улыбаясь, она уснула на припеке.
Кажак разбудил ее, ткнув ногой в пятку. Судя по выражению его лица, он был разгневан ее пренебрежением к местным обычаям, но его глаза поблескивали. И Эпона поняла, что ее поведение отнюдь не сердит его и даже втайне забавляет.
Это было невиданное здесь зрелище: женщина, спящая днем по-мужски, положив голову на холку коня. Стыд и срам, будет о чем почесать языки всему племени. Кажак уже слышал, как судачат женщины, обычные женщины, жены других мужчин.
– Мы не будем оставаться здесь на ночь, – сказал он Эпоне. – Вставай, поедем дальше.
Он не приказал ей надеть седла на всех коней, как ожидали наблюдавшие за этой сценой скифы. Каждый из четверых, включая и ее, сделал это сам; затем они уселись все разом, как добрые товарищи, и уехали.
На другой день они увидели несколько групп, которые принадлежали к почитающему лошадей народу: отдельные семьи, перегоняющие небольшие стада, или несколько семей, собравшихся вместе для торгового обмена или совместной починки кибиток. Многие узнавали Кажака и приветствовали его, но он проезжал мимо не останавливаясь. Разговор с Потором взбудоражил его.
Он был озабочен мыслью, удастся ли ему убедить Колексеса и шаманов в том, какое ценное приобретение – Эпона. А он должен их убедить; на его поход возлагались такие большие ожидания, а он вернулся с такой небольшой добычей. Несколько великолепных кельтских мечей и кинжалов и эта девушка – вот и все, чем он может оправдать свое долгое отсутствие и потерю стольких людей и лошадей.
Когда он попытался объяснить Потору, как сильны в колдовстве кельты, дать понятие о том, какое ценное сокровище – Эпона, его собеседник выразил сомнение.
– Фракийская лошадь не подыхала, – сказал он. – Тебя одурачили, Кажак, ты поддался влиянию женщины, а это большая слабость в мужчине. Потор удивлен тобой.
– Кажак знает, что он видел. Лошадь была уже мертва, хотя и стояла на ногах, Потор.
Ничто не могло ее спасти. Кажак встречался и с другими странными случаями, которые можно объяснить только сильным колдовством.
– Потор не видел, что может делать эта кельтская женщина, – ответил его друг. – Может быть, ты и прав, Кажак, а может быть, ошибаешься. Пусть она покажет нам, что умеет делать. Приведи ее сюда и задай ей какую-нибудь задачу потруднее. Если она справится, Потор будет внимательно слушать каждое твое слово.
Но Кажак не хотел, чтобы Эпона расточала свои колдовские способности, чтобы убедить Потора и его людей. Кельтскую женщину надо щадить и беречь, как золото, которое он оставил в Голубых горах; она должна будет поразить своими способностями шаманов, чтобы они относились к нему, Кажаку, с большим уважением.
Он напустил на себя надменный вид, чтобы показать Потору, что его предложение совершенно неприемлемо.
– Кельтская женщина не ручная обезьяна, которая куплена у восточных торговцев и умеет проделывать всякие уморительные штучки, – сказал он с величайшим достоинством. – Ее колдовство – самого высокого
