Посмотрев на Кажака холодным, строгим взглядом, она процедила сквозь стиснутые зубы:
– Если вы когда-нибудь нападете на мой народ, вы горько пожалеете об этом. У нас даже самых маленьких девочек обучают воинскому искусству. Никто из тех, кто нас знает, не решается нападать на нас. Запомни, скиф: если вы когда-нибудь попытаетесь изгнать нас из нашей страны, кельты утопят вас в собственной крови. – Откинув голову, она засверкала глазами, посылая вызов ему и всему его народу; в ней как будто жил отважный дух всего ее народа.
Кажак скрестил свой взгляд с ее взглядом. Но не как брат с сестрой, а как воин с воином, перед тем как взяться за меч.
– Мы похороним вас всех, – сказал он наконец.
Эти слова вырвались у него против воли, он не хотел их говорить этой женщине. Но они как бы сами сложились у него в голове. Так всегда было, и так всегда будет. Мир – это просто обманчивая иллюзия, такая, какой пользуются, делая свои фокусы, шаманы. Не мир обеспечивал кельтам процветание в их крутых горах. Нет, Эпона сама сказала: они искусные воины, и никто не смеет выступить против них. В этом-то и заключается секрет, в этом и в их магии.
Магия… Меньше всего он хотел настраивать против себя Эпону, сеять между ними отчуждение. Но было уже слишком поздно; он пробовал оправдываться, но его оправдания звучали неуклюже, жесты не убеждали.
Эпона приняла надменный вид и повернулась к нему спиной, не желая продолжать этот разговор.
– Завтра Кажак приведет из стада твоего рыжего мерина, – пообещал он. – Утром Эпона может ехать на прогулку. Куда захочет. – Он заискивающе улыбнулся, но она ничего не ответила, не желая даже смотреть на него.
Неприятности, неприятности, ничего кроме неприятностей; от женщин всегда неприятности, когда к ним привязываешься… почему он так привязался к этой женщине? Это что, кельтская магия? Может быть, она приворожила его? Не пойти ли к шаманам, чтобы они сняли с него этот приворот?
Кажак покачал головой в сдержанной ярости. Нет, только свяжись с шаманами, и они облепят тебя, как пиявки в болоте, тогда от них уже не отделаешься. Неизвестно, что хуже: лечение или болезнь. Эпона должна была стать оружием против шаманов, а не наоборот… все так перепутывается, когда связываешься с этими кельтами. Но он не может допустить, чтобы она стала его врагом, это было бы опасной ошибкой. Она может отомстить ему…
Она может замкнуться в себе, этот ее дух скроется от него и никогда уже не покажется, улыбаясь, из ее глаз. И он, Кажак, снова окажется в том же глубоком одиночестве, в котором он жил до встречи с Эпоной. Но тогда это не удручало его, он просто не знал, что одинок.
Но теперь-то он знал. На душе у него будет так же сумеречно, как бывает зимними вечерами в Море Травы.
Он попробовал заговорить с ней, как-нибудь исправить свои неосторожные слова, но не мог. Все, что он говорил, только усугубляло гнев Эпоны. В конце концов, потерпев полное поражение, он покинул шатер.
После его ухода Эпона, повернувшись, посмотрела на место, где он только что стоял. «Кельты переживут скифов, – мысленно сказала она ему. – Вам не удастся погрести нас».
Утром она нашла своего рыжего стреноженного мерина около шатра; на нем было новое седло, украшенное красными кисточками из конского волоса и круглыми кожаными пластинками с изображением хищников, раздирающих когтями и пожирающих свою добычу.
Эпона даже не оглянулась, не посмотрела, не наблюдает ли за ней Кажак. Она сняла треногу и вскочила на лошадь, соскучившись по быстрой езде и открытым равнинам.
Уходящая зима превратила степь в море грязи. Вдалеке она видела пастухов среди огромного стада лошадей, крупного рогатого скота, овец и коз, разбредшихся вплоть до самого горизонта. Это общее стадо надо было разбить на более мелкие, легче поддающиеся управлению, и прежде чем племя оставило свое зимнее кочевье, их следует еще распределить между отдельными семьями.
Каждый человек вместе со своими женами должен взять полагающуюся ему часть животных, пасти их всю весну и лето, а к зиме вернуть Колексесу более откормленными, чем они были. Пастухи могли обменивать лошадей на лучших, могли увеличивать количество скота воровством и набегами, могли есть мясо животных, пить молоко кобыл, прясть овечью и козью шерсть. Но каждое животное в конечном счете принадлежало князю и за него надо было отчитываться. Каждое новорожденное животное надо было пометить княжеским клеймом и показать ему осенью, чтобы он знал размеры своего богатства.
Человек, чье стадо уменьшалось, получал на следующий год меньшее количество животных, беднел. Мужчина же, у которого оставалось всего несколько лошадей или не было овец, не мог содержать много жен, не мог иметь много детей. Более того, он даже не мог считаться мужчиной.
Если отряд воинов, как Кажак и его люди, отправлялся в поход, чтобы разведать новые пастбища, добыть ценные сокровища, чтобы увеличить богатства князя и тем самым снискать его милость, каждый из воинов поручал своему брату заботиться в его отсутствие о его скоте и охранять женщин в их кибитках. Некоторые из скифов долгие годы оберегали кибитки своих соплеменников, которые служили наемниками в войсках ассирийцев. Оставшиеся же скифы посылали своих жен кормить жен или вдов и считали детей отсутствующих своими собственными, а князь выделял им достаточно животных, чтобы они могли прокормить все рты.
Если кто-нибудь плохо обходился с доверенным его попечению скотом или женщинами, то князь навсегда изгонял его из племени, разрешая взять с собой лишь одну лошадь и один горит.[8] Такие изгои объединялись в небольшие шайки, которые разбойничали в степи, промышляя воровством, они представляли опасность для всех, кто им встречался.
– Дасадас дождется, что его тоже изгонят из племя, – как-то сказал Кажак Эпоне. – Он пялит глаза на тебя, пялит глаза все время. Кажак может объявлять, что Дасадас больше ему не брат.
Эпона тоже замечала, что, куда бы они ни шла или ехала, взгляд Дасадаса неотступно следует за нею, но она не обращала на это внимания. Кажак был для нее мужем, и до тех пор, пока он удовлетворял ее как муж, по кельтским законам считалось позорно-недопустимым смотреть на кого-нибудь другого.
