взвизгнула, увидев мальчика в дождевом плаще.

Тут принят черный фрак. И кто сюда пустил мальчика? Ему еще рано тут появляться. И есть ли в его карманах деньги?

Приглушенный шум зала затихает как бы перекатом. От Руди, как от камушка, в болото брошенного, легкая волна шепота, и сразу же за нею – волна молчания. Докатилась волна до стенок, отразилась от них и затихла. Онемел зал. На всех столах игра прервалась. Смех утих. И головы одна за другой, то там, то тут разворачиваются, как башни орудийные в направлении врага.

Тут все свои. Тут каждый знает всех остальных. Тут посторонний появиться не может. Кто не с нами, тот против нас! Чужой – значит, враг!

Руди Мессер прижался к мягкой бархатной стене. Понял, что совершил ошибку. Влетел не туда.

Тут слишком много тайн. Потому ему отсюда выйти не позволяют. Потому на него наведены сотни глаз, как орудия главного калибра. Видит Руди перед собой мужчин в черном. Все одинаковы, как пингвины. Но каким-то чужим знанием Руди узнает в этих людях адвокатов и прокуроров, фальшивомонетчиков и убийц, советников правительства и обозревателей столичных газет, вымогателей и взяточников, великих венских издателей и народных избранников, шулеров и взломщиков, банкиров и грабителей банков, столпов биржи и профсоюзов, аферистов, растлителей малолетних и проповедников всеобщего равенства.

И женские глаза – все на него. В женских глазах больше ярости. В них горит та всесокрушающая злость, которая переполняет благородную даму в момент, когда ее застали в чужой постели, когда с нее внезапно и решительно сорвали одеяло. Не поздоровится разоблачителю! Руди в женские глаза смотрит, в глаза фрейлин императорского дома, танцовщиц и певиц венской оперы и балета, актрис императорских театров, наставниц юношества, поборниц женского равноправия, пламенных революционерок и обыкновенных великосветских шлюх.

Это совсем не так просто – шедевр на аукцион выставить. Длинный дядька с молотком рот себе ладонью зажал, и сквозь ладонь смех прорвался неприличным туалетным звуком: прр-у-у-у.

– Иди ты, красавица, с таким шедевром знаешь куда?

– Да это же русский суперавангард.

А в ответ ей – те же неприличные звуки зажимаемого ладонями смеха. Только во множественном числе. В подсобном помещении, где шедевры перед выносом в зал держат, сбегаются к русскому чуду служители и охрана. Каждый смехом давится. Каждый друзей скликает.

– Месье длинный, а почему бы смеха ради не выставить? Пусть парижская толпа тоже повеселится. Вам же реклама. Почему бы под занавес публику шуткой не повеселить? И журналистов.

– Нет, мадемуазель, иди-ка ты со своими шутками. У нас серьезное место. У нас самые богатые люди мира полотна Рафаэля покупают.

И тогда решилась Настя.

В каждом деле, в каждом начинании резерв быть должен. На войне – резерв снарядов. На корабле кругосветном – резерв воды питьевой. У банкира – резерв денег где-то припрятан должен быть. Мало ли что?

Заложила Настя все ордена. А княжеского Георгия припасла.

Резерв. Сгодился.

– Ладно, – говорит длинному. – Если не продашь мою картину по хорошей цене, заберешь себе.

И крестик золотой подает. Знал длинный распорядитель цену офицерскому Георгию. Прикинул на руке. Тяжел. Хорошее золотишко. Главное, чтобы белая эмаль на лучах креста не повреждена была. А она блестит, сверкает, вроде сегодня утром сей крест из мастерской Фаберже вышел. Посрединке в кружочке красном должен быть Георгий, змия разящий. Только нет Георгия. Вместо него – черный орелик двоеголовый. На золотом поле. Это Георгий не для христиан, а для иноверцев, так сказать, Георгий без Георгия. Георгий с ореликом. Знает длинный цену офицерскому Георгию. Знает цену Георгию для иноверцев. Редкая штука. В десять раз дороже обыкновенного. Подбросил на ладони. Поймал. И исчез Георгий в его ладони, как в ладони фокусника. Усмехнулся длинный:

– Ладно, потешим публику. Выставим твою мазню.

– Нужны компроматы на Берия. На Завенягина. На Серебрянского. На Холованова.

Машет Ежов Николай Иванович головой: на всех есть.

– У меня и на Мессера есть.

Озадачилась золотозубая Катерина: а вот этого ей не приказывали требовать.

Набит зал. Элегантные мужчины. Женщины в шляпах. Шелка. Меха. Забавные лисьи мордочки с янтарными глазами на роскошных плечах сиятельных дам.

– Карета миниатюрная, золото, сапфиры, рубины и бриллианты. Фаберже. 1909 год. Подарок наследнику престола царевичу Алексею…

– Сто тысяч!

– Сто десять!

– Сто двадцать!

Пьянит аромат дорогих духов. Сквозь пышную толпу ужами ползучими скользят дельцы-проходимцы. Перемигиваются.

– Табакерка золотая. Общий вес бриллиантов – три и шесть карата. Фаберже. 1906. Принадлежала великому князю…

– Семьдесят тысяч!

– Восемьдесят!

Стюард бесшумно плывет по проходу. Перчатки белые, шелковые. В серебряном ведерочке бутыль драгоценная. Счастливому покупателю – от дирекции с наилучшими пожеланиями.

– Шишкин. «Дубовая роща».

На балконе – зеваки. На балконе – бывшие. Бывшие аристократы русские. Бывшие помещики. Бывшие предводители дворянства. Месяц назад продал один Шишкина за тысячу франков. Сегодня кто-то перепродает того же Шишкина за сто восемьдесят тысяч.

– Орден Андрея Первозванного. Последняя четверть восемнадцатого века. Работа неизвестного мастера. Предположительно, Осипов. Общий вес бриллиантов…

У дверей – молчаливая охрана. У хранилища сокровищ – тоже.

– Репин! Маковский! Серов!

– Сорок пять тысяч, раз… Сорок пять тысяч, два…

Стучит молоток. Служитель в белых перчатках с поклоном представляет картину элегантному господину: Айвазовский. Элегантный рассматривает два мгновения в монокль. Кивает. Служитель с поклоном отходит. Еще кивок. Пожилая дама желает в последний раз оценить картину.

– Пожалуйста, мадам.

Взлетают цены, стучит молоток.

– Русский суперавангард. Картина Анастасии Стрелецкой «Вторая мировая война»…

И еще слух по Москве: Мессер невидимый между нами бродит. Если кто вздумает товарища Сталина убить, у того голова лопнет.

Синим шелком занавешенную картину выносят из хранилища и устанавливают на возвышении. Разговоры гаснут. Тишина. Два служителя, как бы не сговариваясь, по какому-то им одним известному знаку разом сдернули шелк. И зал замер.

Такого Париж не видел.

По серому холсту – две красные полосы. Одна над другой. А поперек, перечеркивая их, две черные.

Ошалел зал, обезумел. Такого не было.

И вдруг взорвало почтеннейшую публику. Вдруг затопали, засвистели. Вдруг заржали, заголосили, завизжали. Ах, до чего же французский народ умен и находчив! Под самый занавес хозяева аукциона решили шуткой гостей повеселить. Шутка удалась. Почтеннейшая публика сползает с кресел. Смех