И он ей любовь дарил.

Много и щедро.

– Кричи, – шепнула она. – Кричи.

И тут же снова боль проколола всего до пяток. И зеленая лампа под потолком померкла. Он не знал: надолго ли.

Он ощутил сначала свою щеку на ковре, потом ухо и левый глаз. Заморгал.

Ее тонкие пальцы пианистки нежно взяли его ладонь и развернули ее:

– Руди, сейчас будет действительно больно. Кричи.

Ему хотелось увидеть линейку, которая сейчас вновь взлетит к потолку. Он ищет взглядом линейку. Но вместо линейки увидел ее глаза.

Ринулись широкие народные массы поутру в «Балерику».

Самое главное в банковском деле: доверие клиента и надежда на чудо. Нет, не вкладывает народ испанский денежки в «Балерику», нет у народа денег, по шесть месяцев зарплату народу не платят. Но все равно народ возле банка толкается. И внутрь заглядывает. По сторонам взглядами рыщет: а где же она-то сама?

А она спит на директорском кожаном диване за тяжелой, вчера от пыли выбитой шторой, которая закрывает ее от испанского солнца в чистом окне. Она обнимает во сне подушку и шепчет непонятные слова. Ее никто не тревожит. И она отсыпается за многие дни изнурительных чародейских занятий, за ночи на каменном пляже, за трудные дни беспросветных скитаний по душному городу.

Она проснулась уже к вечеру и долго не могла понять, куда же это ее занесло. Потом села на диване. Потянулась и зевнула сладко-сладко. Вспомнила сначала обрывки снов, потом – вчерашнее. Отметила, что в директорской комнате отдыха не все вычистить успели: корзина так и осталась бумагами ненужными забита.

Потянула урну к себе. В урне – письма. Вчера таких писем целую тонну выбросили: «Дорогой сеньор! Три года назад мы имели честь предоставить вам кредит в размере… И не пора ли, дорогой сеньор, возвращать…» Раньше банк эти письма вагонами рассылал. Теперь перестал, нет денег на расходы почтовые. Потому «Балерика» не рассылает писем своим бессовестным клиентам.

Разгладила Настя мятую бумагу. Прочитала еще раз.

Тут ее и озарило.

Она знала: в Париже цвет русской императорской гвардии собирается на Сен-Дени. В «Эльдорадо».

Есть мнение, что название говорит о многом. Этому не верьте. Название говорит не о многом, а обо всем. У хороших ресторанов – скромные названия. У самых лучших – совсем скромные. «Яр», к примеру. Но уж если красиво звучит, слишком красиво – «Эльдорадо», «Золотое дно», «Монте-Карло», «Лос- Анджелес», – то можно не заходить, можно и так догадаться – грязный кабак, притон.

Но где, как не в грязном кабаке, собираться цвету бывшей российской императорской гвардии? Уж конечно, не у «Александра».

Подведен итог сочинениям на тему «Как подчинить себе сто миллионов свободных граждан». Докладывает Холованов. Результат: все пятьсот двадцать три сочинителя и сочинительницы с поставленным заданием справились. Сочинение еще раз продемонстрировало возросший уровень… Высказано много хороших идей, некоторые из них будут применены на практике.

– Какая идея признана лучшей?

– Самым оригинальным признано вот это…

Сталин раскрывает тетрадь, кивает. Сталин согласен с выводами комиссии. Все сочинения хорошие и отличные, а это выламывается за рамки общего (весьма высокого) уровня. Сочинение начинается решительным несогласием с заданной темой: почему надо подчинять сто миллионов? Почему не двести, не триста? Не четыреста? И первый вывод: подчинять надо всех! А далее деловое предложение, как это надо делать.

– Это она придумала?

– Она, товарищ Сталин.

Она спустилась по стертым каменным ступеням под закопченные своды.

– Здравствуйте.

Ей не ответили.

– Мне князя Ибрагимова.

Бросили они на стол карты, и страшные обросшие морды повернулись к ней все разом.

И расступились.

У стены, за изрезанным ножом столом здоровенный мужик в потрепанной черкеске. На груди кармашки для газырей. Кармашки остались, а серебряные газыри пропиты еще в 1923 году.

– Слушаю вас, сударыня.

– Здравствуйте, князь. У меня дело.

Он только чуть склонил до самых глаз курчавой бородой заросшую голову и ухмыльнулся, кивнув в ее сторону:

– У нее дело.

И все ухмыльнулись.

– Я, князь, – Анастасия Стрелецкая.

Тишина в подвале зашуршала, сгущаясь.

– Графа Андрея Стрелецкого дочь?

– Да.

– И что бы вы хотели, сударыня?

– Я же сказала: у меня дело.

Он хмыкнул, и за ним все в подвале как бы выдохнули, зашевелились, как бы заговорили, слов не произнося. Тут же, однако, и смолкли.

– Дело. Ха. Какое может быть дело у дочери красного графа… Граф Стрелецкий пошел в услужение совдепии… Надеюсь, красные его за это пристрелили.

– Его расстреляли, – глухо и отчетливо ответила Настя.

– Во! – торжествующе заключил бородатый, назидательно поднял вверх указательный палец и повторил: – Во!

В восклицание и широкий жест он вложил все сразу: а разве я его не предупреждал?! А могло ли быть иначе! Нашел кому служить! А разве, господа офицеры, вас ждет что-либо кроме расстрела на родине мирового пролетариата?! Находились тут некоторые военные, о возвращении болтали!

Много лет бородатого князя ревность тайная терзала. Два было пути: за красных или против. Выбор у каждого был. Те, кто за красных пошли, те Россией правят, те в царских палатах угнездились, тем большевики звания дали комкоров да командармов. А те, кто против, те в парижских кофейнях последние штаны в карты просаживают.

По ночам, почесываясь под вшивым одеяльцем, стонал князь: ах, маху дал, надо было к красным идти… Но очнувшись к вечеру после хмельной ночи и тяжкого, горячей жаждой переполненного утра, только злее становился: я вас, гадов, однажды!

Знал князь… Знал и верил… Знал, что перережут потом коммунисты всех своих попутчиков, всех, кто к ним в услужение пошел. И дождался бородатый 1937 года. У него еще с Гражданской войны на сальной бумажке списочек друзей был заготовлен. Тех, кто к красным ушел. Тех, кому атаман сибирский князь