- Нет, срочная.

13 - Льдинка, Паша, льдинка! - закричал Брок. - Смотри, льдинка справа!

- Там нет льдинки, - сказал Аветисян, - это туман.

- Да нет же! Я видел только что!

- Где? Далеко? - спросил Павел.

- Нет, совсем недалеко!

- Там нет льдинки... - сказал Аветисян, вглядываясь туда, где, по словам Брока, должна была находиться льдина. - Подожди... подожди, Нёма... Есть! - закричал Аветисян. - Есть, Паша! Круто вправо!

Богачев и Пьянков развернули самолет, и его затрясло от этого еще сильнее. Вираж они заложили крутой, и крыло самолета прошло метрах в десяти над водой, в которой плавали серые обломки битого льда.

- Удержишь штурвал один? - спросил Богачев.

- Не знаю, - ответил Пьянков, - попробую. А что?

- Я же не могу сажать вслепую...

- Удержу.

Богачев отпустил штурвал и быстро приподнялся. Впереди белела льдина.

- Ага! - закричал Богачев. - Есть! Есть, чертяка! Он плюхнулся в кресло, схватил штурвал и сказал:

- Володя, на место! Нёма, садись за Пьянкова! Геворк, корректируй посадку!

- Хорошо!

- Какой лед?

Аветисян приник к смотровому стеклу. Все смотрели на него, замерев. Он долго смотрел на лед, приближавшийся к самолету, а потом негромко сказал:

- Лед плохой. Он синий. Синий лед - тонкий лед.

- Заструги?

- Большие.

- Направление?

- Поперечное.

- Трещины?

- Нет.

- Торосы?

- Нет.

- Будем садиться?

- Еще бы немного вперед...

- А если там вода? Мы не сможем развернуться еще раз. Упадем.

- Здесь мы перекувырнемся.

- Нёма, держи штурвал.

- Есть.

Павел быстро приподнялся. Он сразу же увидел синий лед, поперечные заструги и низкий, серый туман. Что впереди - разобрать сейчас было невозможно. Впереди могла быть вода, могли быть заструги, могли быть торосы, а могла быть и прекрасная посадочная площадка. Никто не мог сказать, что было впереди. А самолет трясло, и в самолете сидели семь ребят из экспедиции, семь славных парней, имена которых безвестны мировой науке. Рядом с Павлом сидели Геворк Аветисян, Володя Пьянков и Нёма Брок его братья, его друзья, его товарищи. И он, Павел Богачев, человек, сидящий сейчас на месте командира, отвечает за них.

Он отвечает за них перед самим собой, перед их семьями, перед Родиной, которая послала их покорить Арктику.

- Пошли дальше, - сказал Павел, - мы удержим машину.

И они пошли дальше. Самолет болтало из стороны в сторону. Все дребезжало в самолете. И вдруг среди этого дребезжанья летчики услышали песню.

- Что это? - спросил Павел.

Аветисян распахнул дверь. В кабину ворвалось:

Весь мир насилья мы разрушим

До основанья, а затем

Мы наш, мы новый мир построим,

Кто был ничем, тот станет всем.

Павел запел:

Это есть наш последний

И решительный бой,

С Интернационалом

Воспрянет род людской!

Пел Аветисян, пел Пьянков, пел Нёма Брок, пели все зимовщики:

Никто не даст нам избавленья

Ни бог, ни царь и не герой,

Добьемся мы освобожденья

Своею собственной рукой.

Несся самолет надо льдом, и гремела в нем песня революции, которая всегда побеждает, которая дает силы победить, которая заставляет за победу бороться и добиться ее.

- Заструги?! - крикнул Павел. - Как там эти проклятые заструги, Геворк?

- Поперечные.

-Лед?

Геворк долго молчал, а потом тихо ответил:

- Лед такой же.

- Что впереди?

- Туман.

- Трещины?

- Нет.

- Торосы?

- Тоже нет.

- Устал, Нёма?

- Ничего.

- Держи крепче, я посмотрю.

Павел приподнялся и увидел впереди белый лед. Он увидел его одновременно с Аветисяном.

И машина пошла вниз, на белый толстый лед, который должен выдержать самолет, который обязан выдержать самолет, который не может не выдержать самолета.

Стало тихо и звонко. Все сидели в оцепенении, закрыв глаза. Пьянков дышал тяжело, с хрипом. Мотор выключили, и сейчас было слышно тяжелое хриплое дыхание Пьянкова и ничего больше.

- Пошли смотреть лед, - сказал Павел, - пошли, ребята.

Он хотел подняться, но почувствовал, что подняться не может: в ногах была пудовая тяжесть. Руки тряслись, во рту было так, словно он полчаса жевал окурок.

- Отдохни, - сказал Аветисян и вытер ему своим кашне мокрую шею.

14

- Если бы каждый человек в мире был хоть немножечко музыкантом, то, ей-богу, жилось бы всем хорошо и спокойно, - сказал Годенко и закурил.

Он прилетел на станцию 'Северный полюс' и сейчас сидел в балке у начальника.

Только что кончили передавать 'Испанскую сюиту' Лало. Ее играл известный советский скрипач Игорь Безродный. Годенко отдыхал с ним прошлым летом в Коктебеле. Они жили рядом, и Годенко любил смотреть, как работал скрипач. Было жарко, он ходил по комнате без рубашки, и обычно доброе и милое лицо его менялось: играя, он поджимал по-стариковски губы и сердито хмурил брови. Он очень внимательно слушал себя и хмурился еще больше, когда играл не так, как ему хотелось. У него были интересные руки: предплечье округлое, женственное, средняя часть - тоже мягкая, скрыто мускулистая, и кулак боксера. Но когда он играл, пальцы его и сама кисть становились необыкновенно подвижными, легкими и чуткими.

'Гениальный Крейслер, - сказал скрипач Годенко, - учил сонату Бетховена шесть лет'. Годенко это понравилось: он считал, что музыка сродни исследованию в Арктике. Годы и труд - лучшее мерило успеха. И