прицеп, на который надо было разгружать самолет.

Все было обыкновенно: и балки, и палатки, и люди, бежавшие к самолету, и торосы, окружавшие ледовый лагерь, но Богачев видел все именно так, как он хотел видеть.

Ведь мимо Сикстинской мадонны можно пройти так же, как проходят мимо репродукций с лакированных, улыбающихся и ничего не выражающих портретов. Надо уметь видеть и х о т е т ь видеть, тогда увидится.

Богачев почувствовал, что он вот-вот расплачется. Он смотрел на людей, бежавших к самолету, и вспоминал отца, и видел Женю, и то раннее утро, когда она отвезла его на аэродром, и еще многое вспоминал он - то хорошее, что наваливается одним виденьем, большим и неясным, но изумительно радостным.

Когда они вышли из самолета и поздоровались с зимовщиками, Струмилин сказал:

- Чувствуешь, какой разреженный здесь воздух?

Павел ответил:

- Я чувствую, что здесь прекрасный воздух.

- Правильно. Только он очень разреженный. Но это ерунда. Ты сейчас этого не почувствуешь. Ты это почувствуешь позже, через двадцать пять лет и семь месяцев.

Богачев засмеялся. Струмилин подтолкнул его и сказал:

- Пойдем в балок к начальнику станции. Я вас познакомлю. Он прекрасный парень, молодой, вроде тебя. И доктор здесь тоже совсем молодой. Тут весь состав зимовки комсомольский. Пошли.

Жизнь на Северном полюсе шла своим чередом: океанологи запускали свои приборы в воду, синоптики выпускали зонды, на кухне готовился обед; монотонно и спокойно трудился мотор, дающий электричество, лаяли псы старожилы зимовки, проведшие здесь два года.

- Как на суше, - сказал Павел.

- Здесь три километра глубина, - усмехнулся Струмилин.

Богачев вдруг остановился и снял ушанку. Он стоял нахмурившись, молча и торжественно. Струмилин пошел потихоньку: он понял парня и решил уйти вперед.

'Я на Северном полюсе', - думал Богачев. Все в нем ликовало радостью огромного свершения.

Он засмеялся и надел шапку.

'Сбылись мечты идиота. Кажется, это из Ильфа и Петрова. Черт, я на полюсе! Если бы отец... - Павел одернул себя. - Пожалуй, не надо мне думать о том, что я на полюсе. В конце концов это не моя заслуга. Это то же, что сейчас туристу съездить в Берлин. Он может съездить в Берлин сейчас, потому что многие не вернулись оттуда в сорок пятом, в апреле и в мае...'

Небо над Павлом было поразительно и прозрачно. Такое небо бывает в Подмосковье после первого грибного дождя в самом начале мая, когда все вдруг станет до того чистым и светлым, что и на душе становится как-то по-особому радостно и только тогда понимаешь - вот она, весна! Пришла, с ливнем, с грозой, которая очищает все окрест, пришла с теплом и с цветеньем, с тишиной вечеров и несказанной яростью рассветов, когда мир безмолвствует, а птицы возвещают солнце...

'Надо пойти и послать Жене радиограмму с полюса, - решил Павел. - Это будет ей приятно. Я напишу ей, что здесь все как в Москве, только почему-то нет трамваев'.

Богачев быстро пошел к тому балку, в который только что зашел Струмилин. Он приоткрыл дверь и громко сказал:

- Здравствуйте, товарищи!

Струмилин приложил палец к губам и попросил:

- Тише...

Богачев сразу же приподнялся на цыпочки: ему показалось, что он разбудил кого-то.

- Простите, - сказал он шепотом.

- Ничего, - ответил человек, сидевший у стола, - говорите нормально. 'Наука-9'

передает 'SOS'.

Струмилин, начальник станции и парторг собрались в балке у радиста. В эфире царило молчание. Радист сидел, согнувшись, прижимая левой рукой наушник, а правую руку держал на ключе, готовый в любую минуту передать команду, которой все ждали. Две минуты назад радист передал 'SOS' с 'Науки-9' на Диксон Годенко.

Секундная стрелка на больших струмилинских часах ползла рывками, словно цепляясь за невидимые преграды, расставленные на каждом делении. Прошло несколько долгих секунд - они казались минутами. Прошла минута - она казалась часом.

- Есть! - сказал радист и, бросив ключ, начал записывать на бланке текст, переданный из Диксона:

'Экипажу Струмилина немедленно выйти на помощь 'Науке-9'. Вылетаю к вам.

Годенко'.

Струмилин достал из кармана пачку папирос, осторожно открыл их ногтем, закурил и, потушив спичку, сказал радисту:

- Запросите 'Науку-9', какая у них осталась посадочная полоса. Сможем ли мы сесть на нашем 'ЛИ-2'?

Радист быстро передал струмилинский запрос, и снова потянулись долгие секунды ожидания. Все молча курили, не глядя друг на друга.

Струмилин вспомнил, как его транспортировали из Пиллау в Берлин, в гестапо. Его везли на транспорте по морю. Ночью налетели американцы и транспорт разбомбили.

Уцелело всего человек пятнадцать, не больше. Они разместились в двух больших шлюпах. Только в первом шлюпе было тринадцать человек, а во втором - двое:

Струмилин и еще какой-то немец с перевязанной рукой. Немец был в черном мундире.

Он кричал Струмилину:

- Стань на руль! Скорее стань на руль!

Струмилин пошел к рулю. Он проходил мимо немца, а тот кричал сорванным голосом:

- Надо держать к тому шлюпу, они возьмут нас на буксир!

Струмилин приближался к немцу, придерживаясь рукой за борт: волна был чередующаяся, сильная, и могло запросто смыть. Он поравнялся с немцем и крикнул:

- Смотри!

Немец обернулся, и в этот миг Струмилин что было силы толкнул его. Немец вывалился за борт. Какую- то минуту он еще пытался царапать ногтями борт шлюпа, но потом волна отнесла его в сторону, и Струмилин уже не слышал, что он кричал.

Немец кричал еще минуты две страшным, заячьим голосом. Потом он замолчал.

Струмилин опустился на лавку. В ушах стучало. Он тогда подумал, что в ушах стучит очень ровно и точно: наверное, каждая секунда проходит с ударом. Он торопил время, ему хотелось, чтобы секунды шли скорее, как можно скорее, пусть бы в ушах било еще сильнее, - он бы радовался этому, несмотря на страшную боль, потому что шло время. Шло время, и второй шлюп отходил все дальше и дальше.

Струмилин смотрел туда, где мерцал огонек второго шлюпа. Иногда ветер доносил оттуда крик:

- Где вы? Отвечайте! Где вы?

Но была ночь, и шлюп, в котором затаился Струмилин, относило в сторону. И он все время торопил проклятые секунды, которые считал по ударам в ушах.

'Ну же! - шептал он тогда. - Скорее! Скорее же! Еще скорее! Ну! Скорее!'

А потом, когда огонек первого шлюпа скрылся, Струмилин зачерпнул ладонями воды, вытер горящее лицо, лег на дно и уснул. Он ни разу не спал так спокойно за те два месяца, что провел в плену: сначала в госпитале, а потом в гестапо. Он спал без сновидений. Проснулся ранним утром от чьих-то голосов. Открыл глаза и увидел рядом с собой людей в клеенчатых плащах.

- Вы кто? - спросил он по-немецки.

Один из людей ответил:

- Мы рыбаки.

- Я спрашиваю, кто вы? - повторил Струмилин, поднимаясь. Он увидел море вокруг и маленькую рыболовецкую шхуну. 'Если немцы - тогда все к черту, подумал он устало, - тогда надо все кончать'.

Струмилин приготовился к ответу. Если скажут, что немцы, тогда он решил прыгать в море и сразу же