диспетчеру. Не за что было вызывать командира корабля, кроме как за это.

Струмилин оделся и пошел к диспетчеру. Аветисян спросил Павла, который лихорадочно застегивал молнию на куртке и никак не мог ее застегнуть.

- Ты действительно не догадываешься, зачем вызвали командира?

- Конечно, нет, а что?

- А куда ты собираешься сейчас?

Богачев засмеялся и ответил:

- За счастьем.

Он обернулся и увидел три пары глаз. Он никогда не видел Аветисяна, Пьянкова и Брока такими. Лица у них были жестки, а в глазах у каждого было одинаковое выражение. Даже не определишь точно, какое выражение было у них в глазах. Тогда Павлу стало не по себе, и он спросил:

- А что такое, товарищи?

- Ты же посадил машину без 'коробочки'.

- Так аэродром же пустой. И на подходе никого нет.

- Ну вот это-то никого и не интересует. А старика сейчас вызвали для скандала, понял? - сказал Пьянков. - А теперь можешь бежать за счастьем.

Богачев пулей выскочил из самолета и бросился следом за Струмилиным. Когда он вбежал в диспетчерскую, Струмилин стоял у стола без шапки, а молоденький парень, еще моложе Пашки, говорил:

- А мне не важно! Закон для всех один, ясно? Кто вам разрешал нарушать его, а?

Богачев шагнул к столу и сказал:

- Во-первых, не ругайте нас, пожалуйста, а во-вторых, машину сажал я.

- Что?! Так почему же...

Богачев снова перебил его:

- Не ругайте командира, прошу вас! Я посадил так, ослушавшись его приказа, ясно вам?

- Я потребую отстранения вас от полетов!

- Требуйте!

- Вы свободны!

Богачев вышел первым. Струмилин улыбнулся, надел шапку и спросил:

- А я?

- Вы тоже, - ответил диспетчер, не поднимая головы от стола.

Струмилин вышел из диспетчерской и крикнул:

- Паша!

Но Богачев не отозвался.

Он несся в радиоцентр, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь. Он прибежал туда и спросил:

- Радиограмма Богачеву есть?

- Есть, - ответил радист и протянул ему запечатанный бланк.

Богачев разорвал запечатанный бланк и стал читать текст, наклеенный криво.

'Мне тоже хочется праздновать ваши двадцать пять лет в 'Украине'. Счастья вам и хороших полетов. Женя'.

Богачев нашел Струмилина, Аветисяна, Брока и Пьянкова в гостинице. Они сидели и, смеясь, говорили о чем-то. Когда он вошел, все замолчали.

- Павел Иванович, - сказал Богачев с порога, - мне надо сегодня же вылететь в Москву.

- Общее помешательство? - спросил Струмилин. - Или только частичное?

- Общее, - ответил Павел.

Все засмеялись, и Богачев не увидел в глазах товарищей того, что он видел двадцать минут тому назад. Он увидел в их глазах самого себя. А это очень хорошо - видеть самого себя в глазах людей, с которыми говоришь. Это значит - на тебя смотрят чистыми глазами. А чистыми глазами смотрят только на друзей. На самых настоящих друзей, Павел знал это абсолютно точно.

У начальника высокоширотной арктической экспедиции Годенко собралось совещание.

Начальника экспедиции называли 'некоронованным королем Арктики'. Его называли так по справедливости: огромные просторы океана и суши - от Архангельска через точку Северного полюса к бухте Провидения - такой огромный треугольник 'принадлежал' Годенко, ученому и путешественнику.

Все ледоколы и самолеты, зимовки и фактории, аэродромы и поселки, экспедиции, высаженные на лед, - все это подчинялось ему, Годенко, потому что он руководил научными изысканиями, которые впоследствии, после скрупулезной обработки в Арктическом институте, станут достоянием мировой науки и помогут разгадать еще один секрет в мудреном устройстве нашего беспокойного 'шарика'.

Такая всесторонняя экспедиция была организована в Арктике впервые, и поэтому на Диксоне собралось особенно много народу. Здесь были и ученые, и инженеры, и опытнейшие летчики страны, и писатели, и корреспонденты газет и радио, и кинооператоры, и даже два артиста из ВГКО с номером 'Жанровые песни, сцены из опер и оперетт'. Все приехавшие на Диксон из Москвы и Ленинграда ждали совещания у Годенко, которое должно было решить точную дату общего выхода на лед. Все транспортные подготовительные работы были закончены, летчики полярной авиации сделали много рейсов над тундрой, а теперь предстоял самый ответственный период работы на льду.

О том, как много мужества надо иметь, чтобы работать над океаном, садиться на дрейфующий лед, спать в палатках, когда крошатся льды, и делать при этом свою работу, сейчас мало пишут в газетах. Считается, что все написано: были папанинцы, была Антарктида - и хватит. Страшный и равнодушный оборот: 'Это уже освещено в печати', - проник и в Арктику. Мужество нельзя 'освещать'. Мужество не может быть 'уже освещено'. Это непреходящая ценность.

Только наиболее опытные полярные асы и старожилы, главком полярной авиации Шевелев да еще несколько человек в Москве и Ленинграде понимали, какую огромную ответственность возложил на себя Годенко, согласившись взять в свои руки руководство этой высокоширотной экспедицией.

Нужны огромная сила воли, железная выдержка и несгибаемая вера в успех задуманного дела, чтобы вот так, как Годенко, улыбаясь, прохаживаться по длинному коридору гостиницы, весело шутить внизу, в столовой, и в перерывах между первым и вторым блюдом рассказывать смешные байки.

И только когда гостиница засыпала, у Годенко начиналась настоящая работа. Он раскладывал на столе радиограммы, полученные со всех станций: высаженных на лед, обосновавшихся на островах или на материке, ото всех самолетов, обслуживавших экспедицию, - словом, со всех точек Арктики.

Ему надо было принять решение, как поступить с 'Наукой-9', где прошла трещина по льду, куда высадить станцию 'Наука-3', занимающуюся проблемами морской фауны, .как обеспечить станцию 'Северный полюс-8' горючим на весь зимний период. Много вопросов должен был решить Годенко ночью, после того как на его столе собирались радиограммы со всей Арктики. Он не имел права полагаться на свой многолетний опыт полярника. Он чертил на календаре хитрые записи, а утром, побрившись, улетал на 'Науку-9' - делать первую, пробную посадку на треснувший лед. На обратном пути он 'заскакивал' на 'СП-8', а потом успевал побывать на мысе Челюскин, через который велась переброска грузов перед выходом экспедиции на лед. Возвращался он таким же, как и улетал, - без тени усталости, тщательно выбритым и веселым.

После такого полета Годенко разрешал себе полсуток посидеть за столом: он заканчивал свой многолетний труд по дрейфу льда в самом трудном арктическом проливе - в проливе Вилькицкого. Он кончал писать около пяти утра, с тем чтобы в восемь начать следующий день.

Один журналист показал ему свой очерк, в котором рассказывалось, что Годенко сидит по ночам за столом и что его освещенное окно знают все на Диксоне: только один начальник экспедиции сидит за работой до шести утра.

Годенко рассвирепел. Обычно доброе и круглое лицо его сделалось красным, будто ошпаренным.

- Эт-то что такое? - спросил он журналиста шепотом, потому что боялся раскричаться и наговорить грубостей. - Позор какой! Как же вам не стыдно, а? Ну подумайте только, какую вы подлость делаете по отношению к летчикам, которые летят ночью на полюс, по отношению к ученым, которые сидят на льду и ведут исследования и в шесть вечера и в три ночи. Я не хочу думать о вас плохо, изорвите это сочинение, неприлично так поступать...

Годенко, бреясь, перестал смотреться в зеркало. Он седел ото дня ко дню. Он скоблился, напевал под