мгновенно... Когда Сталин, закончив читать выступление, снял фуражку, вытер вспотевший лоб и неторопливо пошел к выходу из Грановитой палаты, я обежал Большакова, который сопровождал Верховного, и сказал: 'Товарищ Сталин, вам придется прочитать выступление еще раз...' Помню испуг Большакова, страх, который он не мог скрыть; никогда не забуду реакцию Сталина: 'Это - почему?' Он спросил меня, не подымая глаз, голосом, полным усталого безразличия. И я, глядя на Большакова, словно гипнотизируя его, моля не выдавать мою вынужденную ложь, ответил: 'В кинематографе принято делать дубль, товарищ Сталин'. Верховный, наконец, медленно поднял на меня свои глаза; они только издали казались улыбчивыми и отеческими; когда я увидел их вблизи - желтые, постоянно двигающиеся, тревожные, - мне стало не по себе. Сталин медленно оборотился к Большакову; лицо наркома сделалось лепным - прочитывался каждый мускул; однако он согласно кивнул, хоть и не произнес ни слова. Медленно повернувшись, Сталин вернулся к выгородке, под жаркий свет юпитеров. Я подбежал к звукооператору, шепнул, чтоб он еще раз проверил все соединения, подошел к микрофону и постучал пальцем по сетке; звуковик обмяк в кресле, и некое подобие улыбки тронуло его бескровные губы - все в порядке, пошло! А в моей голове мелькнула шальная мысль: 'Вот бы попросить: 'товарищ Сталин, скажите-ка: раз-два-три, проба!' И я подумал: а ведь он бы выполнил мою просьбу - важно только было сказать приказным голосом...

...Дубль получился; Сталин так же, как и первый раз, не прощаясь ни с кем, медленно пошел к выходу; я семенил за Большаковым, который был, как всегда, на полшага за Иосифом Виссарионовичем. Уже около двери Сталин жестко усмехнулся: 'И в кино одни Макиавелли'.

Эти странные слова Сталина, которые так запомнились Киселеву, преследовали меня; я искал ответ на вопрос: 'почему именно Макиавелли?'

Искал и не мог найти.

...В 1965 году писатель Лев Шейнин (в прошлом помощник Вышинского) позвонил мне из Кунцевской больницы: 'Вы хотели поговорить с Вячеславом Михайловичем Молотовым? Он здесь, вместе с Полиной Семеновной, приезжайте, я вас представлю'.

Через час я был у него в палате. Маленький, кругленький, работавший после освобождения из Лефортовской тюрьмы - главным редактором 'Мосфильма', Шейнин был человеком улыбчивым, постоянно тянувшимся к людям. В разговорах, однако, был сдержан: как-никак именно он, помощник Генерального прокурора Союза, прибыл вместе со Сталиным в Ленинград на следующий день после убийства Кирова. О Вышинском как-то сказал во время прогулки по аллеям нашего писательского поселка в Пахре: 'Это человек тайны, не стоит о нем, время не подошло'. В другой раз, тоже во время прогулки, смеясь, заметил: 'Когда меня привезли в Лефортово, я сказал следователю: 'Если будет боржоми, подпишу все, что попросите, о моей, лично моей шпионской работе', - я-то знал, что исход один... Впрочем, я еще хранил иллюзии. Черток в этом смысле оказался самым умным'. - 'Кто такой Черток?' - 'Это следователь Льва Борисовича Каменева... Чудовище был, а не человек... Он себе такое позволял, работая с Каменевым... Словом, когда за ним пришли, а это случилось через месяц после того, как Каменев был расстрелян, он прокричал: 'Я вам не Каменев, меня вы не сломите!' - и сиганул с балкона'. Я спросил: 'Почему?' Шейнин поднял на меня свои глаза-маслины, судорожно вздохнул и ответил: 'Милый, не прикасайтесь вы к этому, не надо, так лучше будет для вас...'

...Именно он, Шейнин, и завел меня в большую палату государственного пенсионера СССР, бывшего члена партии Молотова, и его жены, ветерана партии Жемчужиной. Разговор был светским; Молотов шутил, говоря, что, прочитав мою 'Петровку, 38', он начал с опаской гулять по улицам, расспрашивал, над чем я работаю, как начал писать, имеет ли что-то общее с моей судьбой персонаж из моей повести 'При исполнении служебных обязанностей' молодой пилот Павел Богачев, воспитывавшийся в детском доме, куда был отправлен после расстрела отца; когда я попросил о следующей встрече (я тогда готовился к роману 'Майор Вихрь'), он ответил согласием, написал свой телефон на улице Грановского, попросив при этом никому его более не передавать.

Позвонил я ему, однако, только через год: то он уезжал на курорт, то я шастал по стране, работая в архивах.

Первый раз я поднялся к нему на Грановского, когда Полины Семеновны не стало уже; мы сидели в маленьком кабинете Молотова, обстановка которого напоминала фильмы тридцатых годов: кресла, обтянутые серой парусиной, стол с зеленым сукном, маленький бюст Ленина, в гостиной - книги в скромных шкафах, китайский гобелен и портрет Энгельса в деревянной рамке.

Молотов рассказал ряд эпизодов, связанных с январем сорок пятого, когда Черчилль обратился к Сталину за помощью во время Арденнского наступления немцев, дал анализ раскладу политических структур в тот месяц - как он ему представлялся; потом, улыбнувшись, заметил, что в то время Сталин уже практически 'не затягивался, набивал трубку 'Герцеговиной Флор', но табаком лишь пыхал'. Не знаю почему, но именно тогда я и решил спросить его о Макиавелли.

Молотов цепко обсмотрел меня своими глазами-буравчиками, снял на мгновение пенсне, потер веки и ответил четкой формулировкой:

- Увлечение Макиавелли симптоматично, ибо свидетельствует о сползании в реакцию.

...Я уже знал тогда, что в тридцать шестом году какое-то время позиции Молотова были шатки, поскольку ни Каменев с Зиновьевым, ни Ольберг не назвали его имя в числе тех, кто 'подлежал уничтожению'; были перечислены практически все ближайшие соратники вождя - Н. И. Ежов, Г. К. Орджоникидзе, К. Е. Ворошилов, Л. М. Каганович, но Молотова среди них не было. Лишь после того, как был убит Серго, и Молотов после этого выступил на февральско-мартовском Пленуме ЦК, его имя уже было включено в список будущих 'жертв' на втором процессе по 'делу' Пятакова.

Знал я тогда и то, что над Молотовым собрались тучи и накануне смерти Сталина: жена арестована как 'враг народа', а сам он оттерт на третий план группой Маленкова - Берия. Поэтому меня потрясала та нескрываемая нежность, с которой он произносил имя Сталина; нежность была какой-то юношеской, восторженной, она даже несколько выпячивалась им, хотя Молотов, казалось, не был человеком позы.

- А как Сталин относился к Макиавелли? - спросил я, несколько опасаясь его реакции, ибо рискованная пересекаемость имен подчас вызывает в политиках (особенно с приставкой 'экс') непредсказуемую реакцию.

Молотов ответил сдержанно:

- Сталин понимал, как чужд самому духу нашего общества строй мыслей этого философа. Сталин говорил правду, а Макиавелли всегда искал путь, чтобы ложь сделать правдой, - и, помедлив мгновение, он заключил: - Впрочем, порою наоборот...

...Первый том Собрания сочинений Макиавелли был издан 'Академией' в Москве и Ленинграде крошечным тиражом в тридцать четвертом году; второй том так и не опубликовали, поскольку предисловие было написано Каменевым, а его - вскоре после убийства Кирова - арестовали. Хотя в предисловии Каменев и подчеркивал, что одна из порочных идей Макиавелли состоит в отторжении морали от политики и что - следуя флорентинцу - высший смысл человеческого существования заключен лишь в работе во благо государства, но при этом советовал помнить: идеал государства - это республика; Древний Рим дал пример такого сообщества, где каждый гражданин вдохновенно сражался и отвечал за престиж и достоинство родины, поскольку имел на то право, гарантированное Законом; однако Республика становится фикцией, если власть убивает в народе добродетели и личное достоинство, предпочитая править страхом и террором.

Будучи по образованию теологом, Сталин знал толк в осмыслении заложенного между строк; он считал что выпуск тома Макиавелли с предисловием Каменева направлен против него, дирижера начинавшегося террора.

Именно поэтому во время процесса Каменеву и было поставлено в вину наравне с подготовкой покушений и антисоветской борьбой - издание книги Макиавелли.

Сталин достаточно долго думал и о том, чтобы вписать в показания Зиновьева фразы о 'вредительской' книге Займовского 'Крылатое слово' с предисловием того же Каменева, который утверждал: 'Автор далеко не в достаточной степени использовал нелегальную, подпольную прессу эпохи царизма, а также крылатые слова, созданные революционной эпохой. Но это не личная ошибка автора, а скорей наша общая беда. Можем ли мы сказать, что в должной мере изучили - или хотя бы изучаем - подпольную прессу, ее историю, ее сотрудников, приемы, язык? Конечно нет!'

Сталин прекрасно понимал, что если - следуя Каменеву - читатели начнут 'изучать подпольную прессу', то в массе своей пришлось бы упоминать имена тех революционеров, которые ныне, по его, Сталина, указанию, были объявлены 'врагами народа'.

Именно поэтому каменевское предисловие к 'Крылатым словам' и не было упомянуто на процессе: еще далеко не все книги были запрещены и изъяты из библиотек, еще не до конца была убита память - надо ждать.

Нельзя было вспомнить и 'Замогильные записки' Печерина, изданные также с помощью Каменева. Как поставишь ему в вину книгу блестящего профессора университета, сбежавшего на Запад в 1837 году, если придется зачитывать отрывки из нее?!

Каково Генеральному прокурору Вышинскому процитировать: 'Я был уверен, что если б я остался в России, то... попал бы в Сибирь ни за что ни про что. Я бежал не оглядываясь, чтобы сохранить в себе человеческое достоинство!'

(Поди додумайся, царский цензор, что Лермонтов дал своему любимому герою имя первого беглеца из России! Поди разгадай писательскую хитрость: поставь две точки над 'е', - и вся недолга, - 'Печёрин', а не изменник 'Печерин'!)