Разве у них не отвисает губа, когда при них говорят о твоих успехах? Разве у них не горько во рту, когда народ рукоплещет тебе, а их не знает вовсе? Разве они не будут ликовать, если ты падешь?

Наместник долго молчал, а после стал говорить, словно отдавая команды:

- Ты живешь в Афинах, которыми правит Рим. Чтобы жить здесь, ты должен утверждать мое дело. Я обязан быть с тобой резким наедине для того, чтобы на людях выражать знаки уважения. Так что прости меня за резкость, но резкость во имя дела величия нации будет прощена историей.

- Историю создают историки.

- Верно. Но лишь та книга уйдет в историю, которая будет напечатана. А право печатать отныне даю я. Писать для ларца - глупо. После твоей смерти дети выбросят ларец, как старую рухлядь, а рукописи испортит дождь: об этом позаботятся мои люди из архива. Эрго: в таком виде твоя книга не может стать историей. Я запрещаю ее.

- Это произвол.

- Вероятно. Но это произвол над личностью Плутарха во имя блага и величия нации.

- Ты убежден, что нация во имя своего величия должна унизить Плутарха?

- Я хочу спасти твою книгу. Я друг тебе, потому что ты Плутарх. Каждая глава должна быть сопровождаема выводами, которые бы ясно и недвусмысленно выражали твою позицию. В этих кратких выводах ты обязан будешь отчетливо высказаться по поводу того, что ты считаешь хорошим, а что плохим. Не бойся громко порицать зло и дважды повторить имя героя. Кстати, сцена, где Алкивиад царапается во время борьбы, прекрасна, я смеялся, как сумасшедший.

'Он из мелких торговцев, - понял Плутарх. - 'Смеялся, как сумасшедший' фраза, которую говорят торговцы с нечистой кровью'.

Плутарх написал к каждой главе 'Сравнения'. Они содержат выводы. Эти выводы надо читать особенно внимательно - они поразительны.

Плутарх умер за столом примерно через четыре месяца после беседы с наместником из Рима. Тогда не знали, как называется эта моментальная смерть за рабочим столом. Сейчас эта болезнь общеизвестна - инфаркт миокарда.

* * *

...Приехал к Бардему. Замечательный он человек - умный, тонкий. Его известность далеко перешагнула границы Испании. Ему сейчас трудно, он уже много лет ничего не может поставить в кинематографе. Он выходил на демонстрации протеста и не просто выходил, а возглавлял колонны патриотов. Три раза его арестовывала полиция.

- О чем я мечтаю? - переспрашивает Бардем. - Я мечтаю, как и положено идиоту, о невыполнимом. Я мечтаю поставить Лорку во МХАТе. Дико, да?

Близорукие глаза его за толстыми стеклами очков большие, доверчивые, грустные и честные, глаза замечательного художника, который не предает себя ни в чем - ни в творчестве, ни в политике. Он не снял ни одной картины для заработка. А предложения сыплются со всего мира - при мне к нему звонили из Рима и Парижа, предлагали снять музыкальную комедию.

Большой, улыбчивый, добрый Бардем меняется.

- Нет. Нет. Нет. Не буду. Нет.

Ответы его категоричны, лицо жестко, непреклонно.

- Предательство всегда начинается в мелочах, - задумчиво говорит он мне. Кажется, пустяк, что изменится? А изменится все - солнце, любимая женщина, мир, стихи Лорки. 'И надо ни единой долькой не отступаться от лица. И быть собой, собою только, самим собою - до конца'...

В огромном госпитале Ла-Пас я поднимался на лифте вместе с моим новым другом, главным врачом родильного дома. На третьем этаже в кабину вошла сестра милосердия в фиолетовом - до того он был чистым, в скрипучем - до того он был накрахмален - халате, с новорожденным на руках. Ребеночек кряхтел. Сестра, приподняв марлевое покрывало, заглянула в лицо ему, стукнула его по спинке, чуть встряхнула, подняла над головой и сказала: 'Кричи, испанец!'

Двери лифта раскрылись. Мы вышли на галерею. Под нами лежал Мадрид в знойном вечернем мареве - огромный город, нежный город, любимый мой город отныне и навсегда.

'...Душная жара в Мадриде спадала лишь часам к десяти вечера, когда гуляки начинали занимать столики в открытых кафе на красно-сине-желтой авениде Хосе Антонио. Именно в это же время в Университетском городке и в рабочей Карабанчели - там, где с наступлением вечера все погружается во тьму и лишь горят маленькие, подслеповатые фонарики, кажущиеся декорациями, взятыми напрокат из прошлого века, собирались люди - по двое или по трое. Они быстро перебрасывались несколькими словами и расходились в разные стороны, исчезая в чернильной темноте узеньких переулков. Рабочие и студенты, писатели и режиссеры, люди разных убеждений - коммунисты, католики, социалисты - все они готовились к проведению демонстрации с требованием амнистии политзаключенным. Встречи происходили с соблюдением строгой конспирации - за этими людьми охотятся и 'гражданская гвардия', и полиция, и секретные агенты с Пуэрта-дель-Соль.

Положение в те дни было напряженным: только что стало известно о том, что председатель военного трибунала в Бургосе полковник Гонсалес потребует смерти для шестерых и 750 лет тюрьмы для остальных десятерых патриотов Испании, басков, брошенных в застенки по сфабрикованным обвинениям.

В первый же день процесса защитник обвиняемого Иско де ла Хиелесиаса доказал всю шаткость и несостоятельность улик. Обвиняемый Хосе Абрискета сказал: 'В течение восьми дней меня пытали так, что я мог подписать заявление, будто убил комиссара полиции или любого другого человека...'

Католический священник из Страны Басков Хуан Мария Аррегуй выступил в Риме и рассказал на пресс-конференции о пытках, которым подвергались арестованные в Бургосе. Избивая обвиняемого Эдуарде Уриарте, полицейские сломали три дубинки и две палки.

Шестерым патриотам Испании, людям, которые страстно любят свою родину, грозит смерть. Весь мир требует остановить руку тех, кто попирает свободу. Процесс над Анджелой Дэвис, кровавые издевательства в греческих застенках, судилище в Бургосе - все это звенья одной цепи в империалистическом заговоре против гуманности и человеческого достоинства.

...Той ночью в Карабанчели я видел лица испанцев - суровые лица честных людей, которые думают о будущем своей родины и поэтому самоотверженно борются за свободу. Они знают, чем рискуют. Они сознательны и тверды в своих решениях. Они выходят сейчас на улицы Мадрида, Севильи, Бургоса и Барселоны. По всей Испании нарастает широкая волна протестов. Прекратили работу трудящиеся крупнейших предприятий, закрылись магазины, учебные заведения; участники демонстрации в Мадриде несли по улицам города плакаты: 'Требуем амнистии!', 'Нет' военному трибуналу Бургоса!' И кто-то из них каждую ночь приносит на могилу Хулиана Гримау красные гвоздики - каждую ночь все эти годы.

Можно казнить человека - нельзя казнить правду'.

(Этот короткий репортаж я передал в 'Литературку' через неделю - уже из Парижа.)

1970 - 1971