мужик, обнаружив пропажу, выругается и тем согрешит. А мужик, не найдя в мешке краюшки, хотел было помянуть черта, но удержался, только в затылке почесал - и этим подвел беса под суд.

Когда я оставался в избе один, я сразу открывал по чертям огонь. Целился всегда меж рогов сатаны, но ружье мое было с норовом, и круглые, еле заметные дырочки рассеивались по всей картине.

Один раз я возвращался от Тимки поздно вечером и боялся, что мать будет ругать, но она в этот вечер была особенно доброй и еще у порога ласково встретила меня словами:

- Баушка прислала весточку, зовет тебя на недельку к себе стосковалась, говорит. Собирайся. Завтра едет в Камышлов дядя Василий и тебя возьмет.

Я обрадовался: бабушку я любил и скучал по ней.

Когда тетка Фекла, жена дяди Василия, на рассвете постучала к нам в окно, я уже не спал; Павел тоже поднялся. Мать пекла мне в дорогу оладьи. Скоро мы все вошли во двор к дяде Василию, где стояла запряженная в телегу Гнедуха. Он положил на телегу сена, накрыл его рогожей и сверху усадил меня; сам примостился сбоку, свесив ноги.

Дорога от самой деревни шла в гору, и, как дядя Василий ни чмокал губами, как ни погонял Гнедуху, она еле плелась. Только к восходу солнца доехали мы до нашего поля под колками1; за ним свернули на большую дорогу, и Гнедуха побежала живее. По сторонам некоторое время тянулся березняк. Потом мы выехали на высокое открытое поле; кругом стало видно далеко-далеко; так же как с горы Воссиянской, открылось много неба.

(1 Колок - небольшая роща.)

- Вот она, Серебряная-то Елань, - проговорил дядя Василий. - Красивее местности на земле, видать, нету! Солдат Ефим сказывал: японец очень зарится на нее. Хочу, говорит, попить чаю на Серебряной Елани... Чего захотел, нехристь! Тьфу! - Дядя Василий плюнул и стегнул Гнедуху.

Дорога пошла немного вниз, и мы поехали еще быстрее. Скоро по левую сторону, под крутым берегом, блеснула река. Я привстал на коленки.

- Пышма виднеется, - пояснил дядя Василий. - Да ты сиди спокойно, не егози, сейчас подъедем к ней близко.

Но дорога еще долго виляла между березовыми и сосновыми перелесками, прежде чем мы въехали на мост. У меня захватило дух, когда я глянул вниз на широкую реку. Она блестела и ходила кругами под высоким мостом. Какими маленькими показались мне тогда Каликовка и Полднёвка!

За мостом потянулось длинное село, а за ним на высокой горе виднелась белая церковь.

- Скоро приедем, - утешил меня дядя Василий. - Видишь на горе церковь-то? Там вот и есть Камышлов.

У самой горы дядя Василий слез с телеги: пожалел Гнедуху; я спрыгнул за ним.

На горе сразу начался город. Мы снова сели, и Гнедуха затрусила рысью.

- Посиди спокойно, провертишь телегу-то насквозь, - ворчал дядя Василий.

Но сидеть спокойно я не мог. На все надо было посмотреть.

Дома в городе были большие, больше, чем у попа в Володине, а возле самых домов по обе стороны улицы тянулись дорожки из досок, и люди шли по ним, как по полу в избе, только каблуками постукивали.

Возле одного большого каменного дома я увидел много ребятишек: были поменьше и побольше, но одежа на всех была одинаковая - с серебряными пуговками. Один парнишка, маленький, веснушчатый, подбежал к телеге, уставился на меня и показал язык.

Телега скоро остановилась у ворот с каменными столбами.

- Вот и приехали; тут и живет твоя баушка, - слезая с телеги, сказал дядя Василий и пошел к воротам.

Бабушка выбежала ко мне запыхавшаяся, радостная:

- Приехал... Степанушко, вот обрадовал!.. Спасибо тебе, Василий Алексеевич, что привез парнишку. - Она обхватила мою голову и прижала к себе.

Когда мы с бабушкой вошли в дом, я увидел большую гладкую печь. Рядом с печью висела занавеска. Бабушка отдернула ее и сказала:

- Вот тут мы с тобой и будем жить...

За занавеской ничего не было, стоял только большой сундук. На полу у занавески я увидел мячик и взял его в руки. Дома у нас мячик тоже был, но его сшили сестренке из тряпиц, и он совсем не прыгал, а этот сразу и не поймаешь!

Я стал им играть. Но вдруг дверь отпахнулась, и в кухню вбежала маленькая девочка, чистенькая, с рыжими завитушками на голове, глянула на меня, на мячик и закричала:

- Это мой! Отдай!

Я отдал ей мячик, и она убежала на улицу.

- Это Лизочка, дочка хозяйская, - объяснила смущенная бабушка и вздохнула, - всегда поперечничает. Этих мячиков-то у нее каких только нету!..

Бабушка прошла возле печи и посмотрела в окно:

- В тарантас садятся, уезжают куда-то.

Я подбежал к бабушке - посмотреть, какой бывает тарантас. Колеса у него были большие, а внутри, бабушка сказала, всё мягкое.

Когда хозяева уехали, бабушка повела меня покататься на карусели.

Недалеко от церкви, за деревянными лавками, я скоро увидел что-то большое и круглое и сразу догадался, что это и есть карусель. Она вся сверкала и звенела: кружились лошадки, играла музыка, толпился народ.

Скоро я сидел верхом на лошадке, зануздав ее крепкой веревочкой, которую дала бабушка. Снова заиграла музыка, и лошадки медленно двинулись. Бабушка смотрела на меня и улыбалась... Скоро она осталась где-то позади, я видел только чужих людей; потом снова увидел бабушку, а потом... в глазах запестрело, замелькало, и все пошло колесом. Но я не ухватился за шею лошадки, как некоторые мальчишки, а сидел крепко и даже чуть откинулся назад, как, бывало, на Игреньке.

На обратной дороге с бабушкой поздоровался маленький веснушчатый парнишка с серебряными пуговками, и я сразу его узнал: это был тот самый, который показал мне язык.

Когда он прошел, бабушка пояснила:

- Это Коля. С Лизочкой во дворе часто играет, в гимназию бегать стал.

Вечером хозяин сказал бабушке:

- Пусть мальчонка хоть гусей стережет, все же у дела будет.

На другой день с самого раннего утра я выгнал гусей со двора на лужайку и следил, чтобы они не подходили к раскрытым воротам, через которые то и дело въезжали и выезжали мужики на телегах: туда - с мешками пшеницы и овса, оттуда - порожняком.

Гуси ходили лениво, вперевалку, щипали на лужайке траву и хворостины моей боялись. Но их мутил один горбоносый гусь: загогочет, загогочет вдруг и манит всех гусей к воротам. Начнешь отгонять - шипит и норовит ущипнуть клювом.

И в первый же день случилась беда.

В доме напротив поставили на окно граммофон. Бабушка мне уже показывала граммофон в хозяйских комнатах, но его тогда не заводили.

Я не отрывал от окна глаз, ждал, когда заиграет граммофон. Там кто-то смеялся, высовывались веселые лица, а граммофон почему-то молчал. Но вот к нему подошла девушка, что-то покрутила, и из трубы рявкнуло:

Барыня угорела,

Много сахару поела.

Барыня, барыня...

Но песенку мне дослушать не пришлось. У ворот послышалась грубая брань. Я оглянулся и увидел в воротах хозяйский тарантас.

- Куда смотришь, каналья! Ворон ловишь! - кричал на меня хозяин.

А кучер держал в руках помятого горбоносого гуся.

- Ну не дурак ли гусь, просунул шею между спицами! - возмущался кучер.

Стеречь гусей я больше не стал.

- Хочу домой, - сказал я бабушке, когда мы зашли с ней к себе за занавеску, и заплакал.

8.