- Ты что забрался на голбец1-то? - крикнула Анисья от шестка. - То шляешься до поздних петухов, а тут и стемнеть-то не успело как следует, а ты уж на голбце.

Я молчал.

- Не прикидывайся, не сопи - так-то мне и уснул сразу. Возьми-ка кусочек мелу да сходи наставь крестов.

В крещенскую ночь полагалось двери и ворота метить крестами, чтобы в избу и в пригоны не налезла нечистая сила.

Я спрыгнул с голбца, неохотно оделся и вышел из избы.

- Дверь в хлевушку не забудь! - крикнула мне вслед Анисья.

Наставив крестов на двери в амбарчик и в сени, я направился в пригон, но до овечьей хлевушки в конце пригона не дошел - т забоялся.

Вернувшись в избу, я снова залез на голбец и лег лицом к печи. Анисья больше ни о чем меня не спрашивала, и я скоро взаправду заснул; даже не слышал, как пришел засидевшийся у кого-то Павел.

Проснулся я утром от Анисьиной брани:

- Лентяй, бесстыжая харя, дверь у амбарчика всю искрестил, а дойти до хлевушки - ноги отсохли! Теперича нечистую-то силу оттудова ладаном не выживешь.

Я с Анисьей не пререкался. Спрыгнул с голбца, молча умылся из рукомойника, а днем ушел к матери.

(1 Голбец - лежанка, пристроенная к печи)

21. В ДРУГОЙ СЕМЬЕ

Засиделся я у матери долго.

Когда собрался уходить, было, должно быть, очень поздно, и Артемий сказал матери:

- Пускай Степанко остается ночевать - на голбце место свободное.

Я взглянул на мать.

- И верно, оставайся-ко ты у нас, не ходи туда, - подхватила она.

Я обрадовался: мне и самому уходить не хотелось. Снова присел на лавку, снял обутки, из которых торчали портянки, и полез на голбец. Христина еще раньше забралась на полати, Артемий с матерью ушли ночевать в баню, а Федор с Катериной постелили себе на полу.

Утром, когда напились чаю и Артемий с Федором куда-то уехали, я снова было собрался уходить, но пришел Балай и стал рассказывать, как в позапрошлую неделю он упустил из капкана волка.

- Поставить-то капкан поставил, - начал он, - а посмотреть на другой день не пошел, прогостил в Чорданцах у деверя, а волк-то возьми да и попадись в ту же ночь. Понятно, дожидаться меня не стал: отгрыз себе прихлопнутую лапу и был таков. Только кровь на снегу застыла.

- Жить-то всем охота! - со вздохом сказала мать, стоя возле шестка.

- Недолго пожил-то. Чорданские мужики через два дня вилами закололи! продолжал Балай. - К Елунину в хлевушку с другими волками забрался. Елунины ребята услышали, что собака под сенями из себя выходит, выскочили кто с чем и прямо к хлевушке. Смекнули, в чем дело. Волки, конечно, наутек, прямо через плетень. А мой-то перепрыгнуть и не смог, сорвался. Его и прикончили. Из культяпки все еще, сказывали, кровь сочилась.

- Елунины-то, поди, и не догадались, почему волк без лапы? - спросила мать.

- Деверь все им рассказал. Дивились. Обещали даже поставить полштофа отблагодарить. Волки у чорданских мужиков вот где сидят. - Балай похлопал себя по загривку. - Лес рядом. Как ночь, так они в деревню, по притонам шарить: у кого теленка уволокут, у кого овечек.

- Дядя Григорий, а волк с лошадью справится? - спросил я, придвигаясь на лавке поближе к Балаю.

- Не знаю, Степанко, может, и справится, но волки больше жеребяток уважают.

Рассказывал Балай про волков еще долго, и я опять никуда не ушел. Когда к полудню вернулись Артемий и Федор, Катерина стала собирать на стол, и меня оставили обедать.

Не ушел я от матери и после обеда. Когда стал у дверей одеваться, мать подошла ко мне и тихо сказала:

- Живи у нас, чего тебе бегать-то туда-сюда.

Я потоптался, глянул украдкой на Артемия и Федора и снял сермягу.

К новой семье, да и к новому месту я привык не сразу. Не один раз вечерами, уходя от Тимки или Сереги, я по привычке направлялся к своей старой избе и спохватывался только на полпути или у самых ее окошек. С досадой поворачивал обратно и шел в другой конец, Зареки.

Изба у Артемия была лучше нашей, во дворе стояла баня, топившаяся по-белому, да и хлеба сеял он вроде побольше, чем Павел, но из бедности выбиться тоже не мог. В зимние месяцы он портняжил, но по своей доброте, как говорила мать, брал за это мало, а чаще всего отрабатывал за старые долги.

Был он мужик смирный, не курил, пьяным тоже никто его в деревне не видел, но, когда все же случалось ему быть немножко во хмелю, он любил перед своей семьей побахвалиться:

- Ничего, шея у Артемки толстая, выдюжит - с голоду не помрем.

- Толстая... Вся в долгу, как в шелку, - шептала Федору Катерина, взятая из зажиточной семьи.

Пожив несколько недель у матери, я убедился, что семья Артемия совсем не такая дружная, как мне показалось вначале: Катерина и Федор не любили мою мать и за глаза, даже при мне, кололи ее словами. Артемий об этом знал и, в свою очередь, косился на них. Все это подогревалось еще постоянными нехватками.

Первая ссора при мне между Артемием и Федором произошла из-за денег. Поехал Федор в Камышлов с сеном. Продал его за три рубля, а денег домой не привез. Купил подошвы для сапог, полфунта сахару, пряников и Катерине на кофту. Все покупки, кроме пряников, которые были уже розданы, лежали на лавке, и мы знали, за что сколько уплачено. По подсчетам Артемия, тридцать копеек должно было остаться, но Федор никак не мог вспомнить, на что их потратил.

- Подушную староста спрашивает, Ивану Прокопьевичу задолжали, а ты и гривенника не привез в дом... - высказывал свое недовольство Артемий. - На прихоти деньги бросаешь! - выкрикнул он, глянув на синий в белую горошинку ситец на лавке. - Погоди большаком-то себя считать. Отца-то не похоронил еще.

Федор сидел на лавке красный, но отцу не перечил.

На этом, может, все бы и кончилось, если бы Федор нечаянно не выронил из кармана штанов еще одну покупку, которую он, видать, сегодня показывать не хотел: крошечные детские башмачки, купленные для годовалой дочки Евлаши.

Артемий вскипел.

- Отца обманываешь!.. Туфельки этой чертовке! - выкрикнул он и, должно быть, сам испугался сорвавшихся с языка нехороших слов, затрясся и закрыл лицо руками.

Федор вскочил:

- Не попрекай, тятя! На туфельки-то мы с Катериной, поди, заработали. А ежли кому мешаем в доме, можем уйти.

Артемий закричал, тоже вскочил и вырвал у себя клок волос. Христина, стоявшая у стола, схватилась за голову и заголосила. Мать подошла к Артемию и стала его успокаивать:

- Не тревожь ты себя. На сына кричишь-то. Артемий как-то сразу обмяк и опустился на лавку.

Все замолчали. Чувствовалось, что ссора кончилась.

Федор и Катерина сначала относились ко мне хорошо, не обижали. Вероятно, потому, что был я послушным, работы никакой не боялся и любил читать. Федор был тоже грамотный, да и Катерина немного умела читать, и к моему увлечению книжками они относились с похвалой. Но вскоре после той ссоры их словно подменили. Катерина стала придираться ко мне, подсмеиваться, а Федор - поглядывать косо. Я почувствовал, что мешаю им, но чем - не догадывался. Так бы, наверно, и не догадался, если бы как-то ночью не услышал их разговора.

Спал я снова на голбце, а они на полу. Ночь была светлая, и я отчего-то проснулся среди ночи.

- Туфельками попрекнул... - долетели до меня слова Катерины. - Сначала попреки, а потом из дому выживут, Степке всё отдадут.

Я лежал, боясь шевельнуться.

- Не отдадут - он тяте не родной, - шептал Федор.

- А ты Парасковье не родной. Вот и квиты, - продолжала сердито шептать Катерина. - У такого тихони, как ты, последние штаны отберут - ты и слова не скажешь!