- Ты считаешь - мы не подходили друг другу?

- Нет, вы хорошо спелись. То, что вас различало, вы сожгли на общем семейном костре. Да ладно тебе, мама... Папы уже столько нет...

- А при другом варианте - не со мной - он мог бы жить и жить.

- Он мог бы умереть в двадцать пять! - закричала Ленка. - В тридцать! Он мог бы стать Гагариным или уголовником. Мало ли? Ты что, фантастики начиталась? Откуда у тебя бред на тему, что было бы, если...

Явился из комнаты муж. Дочь повисла на нем.

- Спаси! Мамка меня замучила. Она просчитывает вариантности жизни. Скажи ей, скажи! Мы живем без вариантов. Варианты - это не у нас. У нас судьба. Чет, нечет... Жесткий фатум... Карма... И так будет сто, триста лет... Пока не отмоем кровь, которой все залили по шею, по маковку... Господи, как еще?

Ну все что угодно! Но такое! Они же говорили о семейном, близком, печальном, они папочку-покойника вспоминают, особенности его характера, причем здесь карма и кровь по маковку? А муж Ленку ласкает, по спинке гладит: 'Успокойся, родная, успокойся! Ну, дурочка, ну...' И на Александру Петровну смотрит злым глазом. Она в нем читает: если вы, приходя к нам, будете доводить мою жену до истерики, то не ходить ли вам куда-нибудь в другое место?

- Она моя дочь, - сказала Александра Петровна этому глазу, но получилось это вроде невпопад. На мысленные слова надо мысленно отвечать, а то такое ляпнешь, что за всю жизнь не оправдаешься.

- Не морочьте себе голову разными кармами, - сказала Александра Петровна, идя к двери, - тоже взяли моду. И у кого? У нищей и голой Индии. Нет чтобы учиться у шведов или финнов. Посмотрите на себя в зеркало - мы европейцы. Цвет кожи, скелет... И вообще... Я читала про эти нирваны - опасная дичь. Сын моей знакомой, мальчик одиннадцати лет, где-то вычитал - у индусов! у индусов! про наслаждение что ли смерти... И затянул себе петлю на шее. О матери он подумал? Каково ей? Так что читайте, читайте! Чет- нечет, фатум-статум... А жить надо чистоплотно и скромно...

Они смотрели на нее, как на ненормальную. Ну, во-первых, она вообще немногословна и если где и разойдется с речью, то уж не с детьми, конечно. Не хватало еще! Во-вторых, вид у Александры Петровны был подходящ! В процессе речи она почему-то расстегнула пуговички на кофточке, видимо, чисто нервно, и теперь они видели розовую комбинацию и черный лифчик с перекрученной лямкой и белое пятно, конфигурацией похожее на Черное и Азовское моря на карте. Азовское море Азовом - или Таганрогом? - упиралось под мышку и уходило в сумрак спрятанного тела.

Ленка бросилась застегивать мать, а та вроде ничего и не заметила, дала себя прибрать, продолжая осуждающе говорить и смотреть на зятя.

- У меня есть желание - побить вашу посуду. Потому что не могут чайники стать наполнением жизни. Я понимаю - книги. Соберите жизнь замечательных людей. Пржевальский. Антуан де Сент-Экзюпери... Мало ли... Или даже кактусы как явление природы, как разновидность флоры.

Дети не спорили. Стояли и слушали. Более того. Ленка кивала и повторяла: 'Хорошо, мама, хорошо. Будет тебе флора, будет и свисток'.

Александра Петровна уходила с ощущением какой-то важной и выполненной миссии, высказалась наконец про чайники и указала направление жизненного пути. Все же остальное было ею забыто. Вышла от дочери женщина, которая пожурила детей за бестолковые пристрастия, а что для матери важнее, как не наставление чад на верный путь? 'Правильной дорогой идете, товарищи!' Откуда это? Из какой литературы?

Александра Петровна не знала, что Ленка в этот момент рыдала в своей чайниковой кухне и причитала:

- Господи! Да что же это с ней? По ней же психушка плачет!

А муж дочери мягко так, как дитю неразумному, объяснял:

- Лен, а Лен! А не найти ли нам ей старичка с работающим пистоном? Насколько я понимаю, у порядочных теток сплошь и рядом повреждение в уме от простого плотского недоедания. Извини, конечно, она тебе мать, она тебе не женщина. Но объективно... Абстрагируясь от личности...

А у Александры Петровны, наоборот, был душевный подъем, и она даже решила сходить в кино - сто лет не была. Что теперь показывают людям? Красивый американец с навсегда закаменелым торсом пялился на нее с такой тупой тоской, будто, давно ничему не удивляясь, он все-таки удивился, что она пришла... На него что ли смотреть? Неужели? Ей даже показалось, что он ей так и сказал: 'Неужели? - И рассердился: - Иди! Иди домой. Нечего!' 'Нет уж!' - ответила она ему с некоторым вызовом и довольно громко, отчего парочка впереди, хорошо пристроившаяся для получения оргазма, отпрянула друг от друга, как ошпаренная, а Александра Петровна - это ж надо жить и поступать невпопад - с достоинством советского человека пояснила дураку-американцу: 'Я свободный человек в свободной стране. Делаю, что хочу'. Парочка услышала в словах намек на свои дела и, хлопнув креслами, пересела подальше; и тут нельзя не сказать, что, говоря на одном языке, можно ни черта не понять, а можно - как Александра Петровна с американцем - очень даже понимать и сочувствовать друг другу. 'Каково тебе там с неподвижным торсом?' - 'А каково тебе с этими трахальщиками на виду?' О-хо-хо, жизнь!

Первое, что увидела Александра Петровна, выйдя из кинотеатра, был синий нарост почтового ящика. И все сразу мгновенно вспомнилось, начиная от письма Рае Беленькой и кончая этим, конечно же, не случайным заявлением дочери о том, в сущности, что все мы - сволочи-кровопролитчики.

Все вопросы вновь открылись - донос не донос, инфаркт не инфаркт? Все могло у нее быть - у Александры Петровны, все. И полезла в голову предыстория ее истории. Эпоха до ее эры.

...А мамочка и папочка уснули вечерком... И был это январь тридцать седьмого года. Они тогда (по семейной легенде) отдыхали в санатории для партактива. Мамочка очень гордилась этим моментом своей жизни. 'Солидные такие люди, - рассказывала мамочка-рохля, - со следами пуль и ножевых ранений. Герои. - И без перехода: - Каждый лист пальмы протирался. Каждый. Мы были самые молодые. И нас обожали и поощряли!'

Александре Петровне захотелось в тот санаторий. Как их там поощряли мамочку и папочку? Как? Были ли скабрезные шуточки старых инвалидов или наоборот - все сплошь говорили только о высоком? Что было тогда высоким? Господи, что за чепуха, возмутилась Александра Петровна. Родители были молодые и, конечно, норовили остаться вдвоем, они, наверное, пропускали полдник, поэтому много ели в ужин, и все равно сытости до утра не хватало, пили ночью воду из графина и грызли печенье.

'Не ешь сладкое, - говорил отец. - Нам нужен сын. Мы назовем его Александром. Это в переводе на русский - победитель'. - 'Правда? - удивлялась мама. - А с какого языка?' - 'С древнего, - отвечал отец. - Македонский ведь был полководец. С него и пошло...' Мать виновато пережевывала ненужное для создания мальчика печенье. Она-то уже знала, что продукт пропадет зря, что никакого мальчика не будет. Она знала - в ней девочка. В конце концов последняя борьба хромосом происходила на ее территории. И тогда она вспомнит, что среди Александров были и женщины. Коллонтай, например. И она сказала об этом отцу. И отец ответил ей, что, конечно, Коллонтай Коллонтаем, но она должна тем не менее постараться. Пусть ест больше мяса, а на сладком затормозит.

Спрятал ли он от матери печенье? Александра Петровна так задумалась об этом, что, проходя мимо, не поздоровалась с соседками-старушками, укоренившимися на всю оставшуюся им жизнь на лавочке, за что и получила вслед аттестацию с оттяжкой. 'Этой чего не жить? Мать ей хорошо оставила, да и муж не пил - не курил. Дочку выдала в жилье. Одна в двухкомнатной, как барыня. Картошку несет обязательно с букетом. Ты разведи цветы в горшке и нюхай. Не, носит. Изображает! Нет! Простых теперь мало. Теперь мода на заграницу. Там старухи старые красное носят и вино сосут через соломинку. Шеи у них, как у черепахи Тортиллы, а мужчин себе позволяют. И это конец света, что бы там ни говорили. И каленым железом надо, каленым! А то мы удивляемся - молодежь! Так они ж смотрят. Прошла - и ни тебе здрасте, ни хотя бы кивок головы. Как мимо стенки. Это человек? Нет, это не человек!'

Жужжали соседки долго и злобно, и все не кончалась злоба, даже сами себе удивлялись, что не съедут с этой колеи. И толкут, толкут эту Александру Петровну и всех пенсионерок мира: и ходят не так, и одеваются не так, и корчат из себя, а эта - своя, советская - могла бы иметь душу, в конце концов умрет, и им же ее провожать, а то и обряжать придется. Теперь ведь, если соседи не придут, вообще можно на похоронах без народа остаться, кто теперь кому нужен? А каково туда уходить одному, без сопровождения?